"Святой и страшный аромат" Курвица

«Божественный и страшный аромат» вики зовёт одной из главных книг современной эстонской литературы, но скорее это из-за невероятной популярности другого, более-чем-литературного проекта автора — игры Disco Elysium. Т.е. критики ярлычок поставили, а реальные читатели в глаза книгу не видели (1к бумажный тираж)

Смесь сюрреализма и сайфая. Ну или если угодно - сайфая и боллитры.

Я прочитал ЭТО, насколько мог. Чтобы вам не пришлось. 21+ местами. Но в обзоре такого контента не будет.

Серость

Суша,  как прекрасное видение, дремлет в прохладной колыбели  тысячекилометровых дуг и спиралей Серости. Это прошлое, надвигающееся,  всепоглощающее. Серость повсюду. Но материя с ее темно-зелеными лесами и  белыми пляжами, переливающееся солнечное зеркало Северного моря,  архипелаг Вааса и крошечный Шарлоттешель всё еще держатся. И чем меньше  остается материи, чем теснее пространство, где она может уместиться —  тем волшебнее ее сияние.

Действие происходит в мире, медленно пожираемом вот этой штукой.

Мир обрисован в стилистике псевдо-модерна. 

Сюжетные линии

— Расследование пропажи школьных подруг героев - сестричек Лунд. Тройная Лора Палмер: образцовые припевочки, которые не видят ничего противоестественного в долбеже мефа. Впрочем, они и без него живут ярко. Не наигранно ярко, а просто переживая каждый момент. Ими остро интересуются трое мальчишек — все по-своему несчастные и странные, да ещё и нациями не вышли в имперском мирке. Это важные детали и важные противоположности.
— Империализм и революция (автор — махровый коммунист и тот ещё радикал, предвзятый особенно к центризму в комментариях поправляли, что не всё так однозначно)
— Бессмысленная и беспощадная борьба с собой одинокого трёхликого (не)маньяка по кличке Продавец Линолеума, и его Южинск Кексхольмский кружок. Ну наааадо же, на этот раз дробление личности пощадили от кровавости и свели всего лишь к домашнему извращенству, не лезущему за чужие границы, низкий поклон-с! Сведено хорошо: автор играет на стереотипе «из трусливого лихорадящегося сталкера обязательно вылезет безудержный зверь» и разбивает его.
— Бессмысленная и беспощадная дружба с собой Зиги, наркобарыжки, коммуниста с припадками ярости, сверхценных идей, и голосами в голове — единственного описанного в книге сталкера в Серости, впрочем фиг его пойми, что он на самом деле там делает, может я тупой.

— Элементы диссоциативки, замаскированные под сюр. Например, «Тем временем Тереш становится Продавцом линолеума, Видкуном Хирдом, Диреком Трентмёллером, а потом снова Терешем Мачееком. А иногда ему кажется, что  его самого больше нет.»

И наконец… Сущность Серости. Мир книги потихоньку пожирает странная, плесневелая среда, перемалывающая все голоса и образы — но также воспроизводящая их. Человек, полностью пожранный Серостью, теряет всю свою психику, но остаётся жить белковое тело. Подозрительно напоминает специфическую штуку — диссоциативный транс, который меня к середине войны чуть не утопил в себе. 

Ближе к тому моменту, как Серость начинает жрать тотально всё, зарождается Культ — идеология добровольного ухода в Серость, привлекательный тем, что она содержит массу идеальных воспоминаний — всего человечества. Все, все, все тени прошлого, великих людей, прекрасных людей, которыми остальные так и не смогли стать. Их не менее прекрасных переживаний.

Лидер культа Амброзиус (намекается, что он не человек, а что-то вроде реинкарнирующего идеала=идола всего человечества) обещает кайф, но…

…я тут подумал…

Если в Серости прах из прошлого, то сколько же там страданий? Интересная концепция ада, знаете ли. Ад по окончанию мира — может ли он оказаться копилкой всех произошедших в человечестве страданий, всего зла, которое будет бесконечно испытывать тот, кто предпочтёт «absolute negation». Песня Helvetti, которую Зиги слушает в конце: «это Ад, здесь не страшно, здесь просто очень печально». То же чувство плавило одну из трёх пропавших: мефовый кайф, пробив крышу, переходит в печаль.

…Серьёзно, а что, если ад будет просто состоять из всего зла, которое люди по совокупности своих личных выборов не сумели предотвратить к моменту конца мира…

Ну а добровольное шествие в Серость — это акт Absolute Negation; фраза, собранная из паразитического радиошума в Серости — то есть квинтэссенциальный акт нигилизма, отрицание самой жизни, потому что нахер её, она ведь смеет смотреть вперёд — в ней аромат минувшего дня не становится страшным, но не становится и святым. Жизнь неидеальна, нелепа, она взвесь и смесь. Лучше уж вечность нюхать священную резиночку для волос!

(Одна из немногих вещей, что мне понравилась — концептуализация радиопередачи между зонами обитания, через Серость, шумовые помехи и дополнительные фразы. Это очень…метко.)

Более развёрнуто эта мысль о разделении воспоминаний на «святые» и «страшные» показана в основной сюжетной линии: трое мужчин всю жизнь вспоминают троих пропавших одноклассниц и всё своё существование строят вокруг воспоминаний о них и расследования их исчезновения. Ведь когда-то именно эти девочки показали им дикий пляж и таблетки-эмпатогены.

Однако что, если причиной исчезновения является именно парализующая и судорожная любовь мальчишек? 

Запах исчезает

«Йеспер сидит в углу кухни  среди растерзанных мешков для сортировки мусора… В правой руке дизайнер  сжимает нежно-розовую резинку для волос.»

Он выбросил вещь одной из любимых пропавших девочек. Вернул. Но запах не вернулся.

Вытесненное с пинка прошлое не любит возвращаться полностью. Восстановить очертания легко, они исчезают последними, как растворяются в памяти троих мужчин лица светлых подруг. Но без тонких чувств разрыв между утратой и собой не восстановить. 

«Сквозь окно в золотую комнату льется не свет, а  непроницаемая серая мгла. Все расстояния в ней непреодолимы, и вместо пространства все предметы разделяет horror vacui.»

Под конец книги накапливаются намёки на то, что девочки не были убиты, похищены, не сбежали с интересным незнакомцем. Они словно были...вытеснены в Серость. Страстным и бесконечным, усиленным мефом желанием мальчишек задержать момент их общего счастья навсегда.

Как будто они расконцептуализировались из мира, говорит об этом коллекционер артефактов исчезновений.

Действительно...мир не мог одновременно сохранить идеальный миг навечно и позволить девочкам продолжать существовать.

И не случайно они пропали прямо перед новой встречей с ребятами. Ведь это было бы уже продолжение истории - а по загаданному желанию история-то должна была остановиться на пике счастья. Ну, она и остановилась!

Убийственный эскапизм

Он слегка поскальзывается, но в мыслях ясно видит, как острое копье Раму́та Карза́я, героя амистадского эпоса, пронзает грудь врага.

Склонность наполовину прятать себя в свои мысли мешает мальчику Хану драться в детстве. Это только первый знак читателю о том, какую огромную роль в книге играет эскапизм.

Трое героев не просто сломались из-за ужасного события их прошлого. Они остались сломанными, потому что не смогли смириться с будущим — будущим, в котором идеальный момент их танцев под мефом не продлился навечно. В книге прямым текстом говорится о желании мальчишек задержать химическую свадьбу насовсем. Им в общем-то даже на девочек плевать, на то, хотят ли они жить не в вечности, а во времени.

Неудивительно, что Хану во сне через Серость транслируется такое:

« — Она звонила мне, и остальные тоже были там. Они говорили, чтобы я оставил их в покое. Что я их мучаю.»

Ещё во дни жизни девочек про Хана сказано также:

«Любовь для него — это страх потери»

Трём героям достаточно было бы взять всё произошедшее и двигаться дальше: и ужас потери, и счастье знакомства вросли бы в них и стали бы малым волокном в дереве их жизни. Вместо этого они зациклились и свернули всю свою жизнь вокруг травматической выбоины. Наутро после постинга наконец-то понял, что это и про меня в некоторой степени - а книга мне тычет в лицо исходом подобного курса жизни 

Все трое рассекли своё счастливое воспоминание на святой идеал до и страшную боль после трагедии. А посередине… Посередине пролегла horror vacui.

Все трое потеряли себя — тех, какими они могли бы стать взрослыми, если бы _продолжили жить_, а не свернулись калачиком, как верные псы у ног мёртвых принцесс («Опиум для никого», да).

Таких, как они, много — вот и пожирает человечество всепоглощающая Серость, метафора, которую возможно сам автор не разгадал до конца: состояние убивающего транса, от которого плесневеют персики и медленно умирает психика; наплыв вытесненного прошлого, полный восхитительных и потому святых, идолизированных моментов.

Ведь вытеснять можно не только дурные воспоминания. Любые. По разным причинам - например, чтобы сберечь от времени или новых травм. Но в итоге это убивает человека, лишает его вкуса и запаха жизни в настоящем.

Человечество довытеснялось. Поэтому всечеловеческий идол, пройдя образы героя, матери, наблюдателя, принимает форму Амброзиуса Сен-Миро — пастыря, уводящего стадо прямо в Серость.

Между делом присутствуют и обсуждаются

— сверхчеловеки: с ущербного ракурса хищника-парафила Видкуна Хирда, для которого достаточным развитием остаются «сильные челюсти первобытного начала» — необходимое, но не достаточное, чтобы быть чем-то большим, нежели удалось Хирду.

— языки и их возможности выразить смысл

— орёл. Ну просто символическая нить орла, понимать как угодно.

— местная альтернативная история и политика — вообще, если нравятся сеттинги типа Papers, Please, то здесь для вас будет удовольствие

— несдерживаемая жестокость, сдерживаемая жестокость, саморазрушение, дурацкое и смешное ультранасилие

— лизергиновые приборы для допросов, достойные проклятой МКУльтры

— ощущения, для которых нет названия, и можно их выразить только слегка сюрреалистической сценой и реакцией персонажа на неё.

Например:

и всё время, пока Тереш бродит у него в голове, словно тигр по мелководью — всё это время Хирд видит в зеркале его сознания только одно. С этой прохладной поверхности, куда Видкун [Хирд] убегает от кровавой бойни в собственной голове, на него смотрят темно-зеленые глаза Шарлотты Лунд. В глубине зрачков мерцает шанс, который был дан Терешу. Это так красиво и так безумно грустно, что, когда Тереш, задыхаясь, вываливается из его головы на стол для допросов, Видкун начинает рыдать.

 — потому что именно добровольная, а не силой вырванная с мясом приязнь создаёт шансы на такие вещи, о каких насильник и фантазёр Видкун Хирд не может даже мечтать.

— разные социальные строи и движения, которые всё равно ничего не весят, но если бы не ядерный взрыв и война, то исход мира мог быть иным.

— небольшое количество резких парадоксов. «…у нас будут похороны. Это я вам обещаю. Можно будет наконец-то начать жить.» — ни одного лишнего слова, тем самым снова проговаривается о том и лишь о том, что незавершённое старое жрёт часть самого человека, как та Серость, завершение — отпускает.

— затянутости

— внутренние диалоги, выстебанные внешней реальностью. Хороша в этом плане драка Зиги с нормально относящимися одноклассником, Александром — хулиган выпадает на паранойю, внутренний коммунист его только подзуживает.

— культ добровольного ухода в Серость, так как она содержит массу идеальных воспоминаний, включая воспоминания других людей.

Лидер культа Амброзиус (намекается, что он не человек, а что-то вроде реинкарнирующего идеала=идола всего человечества) обещает кайф, но я тут подумал… Если в Серости прах из прошлого, то сколько же там страданий? Интересная концепция ада, знаете ли. Ад по окончанию мира — может ли он оказаться копилкой всех произошедших в человечестве страданий, всего зла, которое будет бесконечно испытывать тот, кто предпочтёт «absolute negation». Песня Helvetti, которую Зиги слушает в конце: «это Ад, здесь не страшно, здесь просто очень печально». То же чувство плавило одну из трёх пропавших: мефовый кайф, пробив крышу, переходит в печаль.

Absolute Negation, фраза, собранная из паразитического радиошума в Серости — квинтэссенция нигилизма, отрицание самой жизни, потому что она смеет смотреть вперёд — в ней аромат минувшего дня не становится страшным, но не становится и святым.

(Одна из немногих вещей, что мне понравилась — концептуализация радиопередачи между зонами обитания, через Серость, шумовые помехи и дополнительные фразы)

Это книга с моралью? Нет. (Хотя я сейчас не умею складывать паззлы) (что вообще такое книга с моралью?) Борьба героев — это грязевая драка по колено в личном болотце, как бы высоко (60-й этаж!) они при этом ни залезли. Неудивительно, что вершиной творчества Курвица стал Гарри Дюбуа — персонаж, состоящий из тридцати одной неуживчивой субличности+ неизвестные компоненты — и каждый, кроме спящих кусков, тянет одеяло на себя. Такое же борцунство вместо интеграции.

Однако хорошо, что автор не пытался встать ни на чью сторону в вопросе Серости, а просто обрисовал её ужасные и привлекательные свойства, ни к чему не склоняя. Красиво, спасибо.

Это книга с интересными персонажами? Не уверен. Они только иногда подымают голову из монотонного повествования автора. Какой-то интерес вызвал Йеспер, но он, как и остальные, зациклил свою жизнь вокруг вырванной дыры, затыкая «гештальт» кокаином и несовершеннолетней моделью в память об Анни. Культ собственной раны, мерзость оторванного листика, который, увядая, закручивается в трубочку и наконец умирает. Мог бы Йеспер быть кем-то большим? Мб в том случае, если бы не оставался один на один с этим и получил бы новый смысл жизни? Но в книге нет возможности, как в Disco Elysium того же автора, докинуть очков навыка через хак (не является ли эта возможность сознательно внесенной частью геймплея, аки символ разрушения предопределённости через взаимопомощь?)
Или же Йесперу достаточно было бы: перестать отделять от себя эту память-идеал, перестать хранить её, как он хранит в коробочке резиночку Анни, неприкосновенной и бесконечно нежной, а смириться с тем, что всё это лишь малая часть его долгой и сложной жизни?
Сопереживал я, наверное, фанатикам Хану и Зиги, но оба шли по накатанной к чему-то невменяемому — и скажу честно, я в итоге не понял, к чему конкретно.

Коллекция примеров падения. Прямо как экспозиция Хана о пропавших людях, в подвале дома содержащей его матушки.

Это книга с идеологией? Да и нет. Идеология оспаривается — как будто автор ведёт внутренний диалог между голосом воспитанного реддитовскими дискуссиями рассудка и интрожектом Ленина (Курвиц держит бюст Ленина на столе). Однако левый окрас ложится на диалоги второстепенных персонажей и всю авторскую речь. Моё внимание обратили на такой момент: у автора завышенное внимание ко свойствам слов, которое вообще очень свойственно левым движениям, но при этом не выдерживает проверки реальности. Вопрос к залу: откуда может браться такая деформация мышления? Чем обусловлена? 

Могу ли я это рекомендовать?
Нет — для человека, который мог бы соотнести свой жизненный опыт с секретами героев — исчезающие вещи из жизни Хана, химическая телепатия Тереша, выхолощенная эстетика дизайнов Йеспера, хищный призрак коммунизма и горячая голова Зиги, танцы Ульва на краю Серости. Сама Серость. Возможно, лучше чёткое и честное нифига в качестве репрезентации, чем этот безысходный и глубоко субъективный (очевидно, даже частично-субъективный) репортаж с окраин вихря, режущего смыслы.

Нет — для человека без соответствующих ассоциаций. Потому что ну зачем?

Да, возможно — из культурологических или исторических соображений. Из эстетических… Пожалуй, тоже да — есть хорошие моменты, не отнимешь. Как будто у автора в голове щёлкает личный сумматор смыслов.

Вердикт: масса интересных мелочей, но всё вместе так и не собралось, оно разинтегрировано и поедено плесенью. Интересно как изучение субъективного восприятия потери памяти уже не о фактах, а о самих смыслах — ведь именно так, horror vacui, работает амнезия: она пожирает не информацию, а память о том, как её воспроизводить.

у Гон-Цзы в руке вместо компаса персик бессмертия, а на нём прорастает плесень.