+18. Исповедь. Критерии эстетически допустимого

  Сразу:  Людям со слабой психикой  пост  к прочтению не рекомендуется.

 В романе, который собираюсь опубликовать, https://author.today/work/77977 есть глава, напоминающая главу "У Тихона" в "Бесах" Достоевского. Это исповедь главного героя, объясняющая многие его поступки в романе. Вопрос  к читателям, выходит ли написанное за пределы эстетически допустимого?  Вычеркнуть её не получится, но какие места нужно смягчить? 

Глава 21. Исповедь

 Люди не смогли даже выдумать

 восьмого смертного греха.

Теофиль Готье

В ночном небе серебристый диск луны отдавал по краям золотистой желтизной. Юлиан шёл медленно, иногда оглядывался, хоть хорошо знал дорогу. У собора остановился. На паперти сидел нищий, раскачивающий головой и бормочущий, что Антихрист уже народился. Нальянов что-то бросил ему в чашку, вздохнул и прошёл в притвор.

Человек в чёрном подряснике ждал его, Юлиан отметил мягкий овал лица и глаза Агафангела, сильно увеличенные стёклами круглых очков в тонкой оправе. Монах подошёл к аналою с крестом и Евангелием. Нальянов стал рядом и, чуть отвернувшись, тяжело озирал лик Христа. Долго молчал. Агафангел не торопил, отчего-то временами тревожно вглядываясь в мрачное лицо Нальянова. Монаха снова поразили глаза исповедника — смарагдовые, тяжёлые, умные. 

Юлиан начал рассказывать, поразившись, как услужлива память. А ведь все эти годы он так хотел забыть обо всём... Но нет, события былого отпечатались в нем, как в известняке — отпечаток древней раковины давно вымершего трилобита.

…Это было шестнадцать лет назад. В тот вечер его брат неожиданно вернулся от их тётки, Лидии Чалокаевой, из Павловска, на день раньше. Совсем ещё отрок в свои тринадцать, Валериан поразил тогда Юлиана запавшими глазами и почти чахоточным румянцем. Встревожился и отец, был вызван доктор, и опасения сбылись: к утру мальчик метался в жару. Мать была в Петергофе, и не приехала, написав, что приболела.

 Юлиан стирал пот, струившийся по вискам брата, поил его мутными снадобьями, прописанные докторами, и порой в ночи ловил непонятные своей путаной горестью стенания больного в горячечном бреду. Именно из них он понял, что с братом в чалокаевском имении что-то произошло, Валериан был точно запуган домовым, просил о пощаде, порой просто плакал во сне. 

Через пару недель недуг отступил, Юлиан, дежуривший у постели брата ночами, валился с ног от усталости. Отец сам предложил ему провести воскресение в имении сестры, Валериан же смотрел на него огромными испуганными глазами, просил не бросать его, но отец приказал Юлиану ехать. 

…Он приехал после Пасхи, в том году — майской. В доме была только компаньонка тётки, её приживалка Нина Соловкина, бывшая Чалокаевой родней по мужу. Юлиану она не нравилась, совсем ещё юный, в свои неполные пятнадцать он видел многое, не подмечаемое другими, и в Нине его раздражали манерничанье, раболепие перед тёткой, вечная льстивость. Девица лет тридцати была даже красива, но отталкивали болезненная полнота груди и огромных широких бёдер. Она же, странно поводя глазами, спросила, вызвать ли кухарку, что барин будет на обед и ужин? 

Юлиан обронил, что ему всё равно, он приехал только на выходные, что есть, то пусть и подадут, и ушёл к себе. Немного читал, спал, вечером вышел прогуляться. Вернувшись, был рад поданному ужину, ломтям сочного мяса и пряной ароматной медовухе. Нина пододвигала ему лучшие куски, но её томный, чего-то ищущий взгляд был неприятен.

…Юлиан помнил, что неожиданно голова странно закружилась, пришла вязкая, как цепляющая за ноги сорная трава, слабость. Он смог подняться и доползти до дивана и тут почувствовал чью-то потную руку, скользнувшую в его сокровенное место. Юлиана сотрясла внутренняя дрожь, он понимал, что чем-то опоён, но сопротивляться не мог. Помнил, как её полное, словно мучное тесто, тело заглатывало его, мерзостно чавкало и давилось им, жгло ощущение страшной, непоправимой катастрофы, слитой со смертной тоской, чувство чего-то ужасного, преступного, постыдного, но всё же сладостного. Потом все погасло. 

 Тягучий хмель, отпустивший к утру, оставил в Юлиане мутную головную боль и кристальную ясность понимания произошедшего. До этого он был чист, но наивным не был никогда. Молнией озарила догадка: то же самое «она» сделала с братом! От этого понимания Юлиан оцепенел, пальцы мелко задрожали, в глазах померкло. Его брат, чистый ангел, осквернён этой распутной тварью? О себе Юлиан не думал, но она сделала «это» с Валье? Бред брата стал понятен ему. Юлиан поднялся на ноги, содрогнулся при виде своего осквернённого белья и тела, торопливо застегнулся, схватил со стены отцовскую винтовку и, спустившись к реке, побрёл против течения. 

Дошёл до Чёртова омута, тёмного водоворота, движимого встречным течением, через который были переброшены шаткие мостки, миновал их и углубился в лесок. Здесь опустился на поваленный ствол старой берёзы и разрыдался — отчаянно и горько. Почему Валериан не рассказал ему обо всём? Почему не доверился? Юлиан понимал причины, и всё же сожалел о стыдливой застенчивости несчастного мальчонки. Если бы он знал…

Свалившееся на него было намного тяжелее того, что он мог понести в свои едва исполнившиеся пятнадцать, что же говорить о Валье, Господи? Юлиан ощутил страшную беспомощность. При воспоминании о сожравшем его мучнистом теле к горлу подкатывала тошнота, он мотал головой и дышал ртом. Неожиданно вспомнил, как его преподаватель в гимназии, Аполлон Афиногенов, глядя на него, с улыбкой проронил, что они с братцем — будущие соблазнители. «Почему?», изумился тогда Юлиан, для которого в этом слове заключался какой-то до конца не ясный, но гадкий смысл. «Таким, как вы, женщины не отказывают. Просто не могут. Да и не хотят…» 

Тогда это взволновало Юлиана, сердце забилось, пересохли губы. Весь внутренне трепеща, он представил себе юную красавицу, принимающую его приглашение на танец, кружение вальса, её губы… Вечером долго рассматривал в зеркале рослого юношу с царственными глазами и улыбался. 

Теперь от слов Афиногенова тошнило. Он ничего у «этой» не просил! Ему не отказывали — его не спрашивали. 

Юлиан предался мутным размышлениям. Сказать отцу? Это было немыслимо. Матери? Смешно. Пожаловаться тётке — ещё большая нелепость. «Эта» прекрасно понимает, что он никому ничего не скажет. При новой мысли о Валье Юлиана начало знобить. Что с ним теперь будет?

 Неожиданно где-то в деревьях за мостом раздался голос, и он вскочил. Это был голос «этой». Она, то ли встревоженная его исчезновением, то ли движимая всё той же полночной похотью, искала его. Вот она появилась хлипких мостках, увидела его. Их разделяло два десятка шагов. 

Юлиан не хотел, чтобы она их преодолела. Она не подойдёт к нему. Он резко дёрнул ремень винтовки и сжал лаковый приклад, в прорези прицела показалось жирное тело, его ударила волна странного возбуждения, но не юношеского возбуждения плоти, испытанного ночью, а лихорадочной взвинченности всего тела, возбуждения охотника, увидевшего тигра.

…Нальянов умолк. Его рассказ прервался. Монах, стоявший рядом в каменном молчании, пошевелился.

 — Вы стреляли?

Юлиан утомлённо потёр лицо рукой.

…Она, видя его лицо и позу, вздрогнула, сдвинулась с мостков, и вдруг, нелепо взмахнула руками, исчезла. Небольшой уступ закрывал от Юлиана омут, он опустил ружье, медленно на ватных ногах миновал несколько саженей, отделявших его от берега, и видел, как дебелое тело и мокрый хвост пепельных волос мелькали в стремнине. В Чёртовом омуте дно немереное — это Юлиан слышал от местных.

Вдруг из воды появилось её мокрое страшно перекошенное лицо, наполовину закрытое волосами, трепещущая рука пыталась схватить бревно мостовой опоры. Окаменев, Юлиан смотрел на руку, которую отделяло от приклада десять дюймов. Тело исчезло под водой только несколько минут спустя, последней мелькнула в воде рука с судорожно растопыренными пальцами.

Юлиан поднял глаза к небу, и его ослепила вспышка на востоке. Встало солнце. Неразрешимое смрадное бремя, неожиданно вошедшее в его жизнь и исказившее её, так же неожиданно и исчезло. Он стоял недвижим, словно околдован странным чувством силы и ликования, ощущением невесомой лёгкости полёта и полного самозабвения. На миг ему показалось, что он вознесён над землёй и абсолютно счастлив.

Потом счастье медленно погасло, растворилось в тревожном беспокойстве. Он опять мыслил отчётливо, как часовой механизм. Снова вскинул ружье, зажав под мышкой приклад, перегнул ствол пополам. Пуля была на месте, но, щёлкнув затвором, он все же понюхал и дуло. Пахло чистой воронёной сталью.

 — ...Я не стрелял, нет. Она упала от испуга, я не стрелял. Не стрелял. — Он помолчал и с силой продолжил, — но выстрелил бы, сделай она хотя бы один шаг ко мне. Подойдя, я мог протянуть ей руку, мог дать схватиться за приклад. Но никогда не сделал бы этого. Я не хотел, чтобы она жила.

 — Что было потом?

... Юлиан понимал, что выстрелил он или просто вскинул ружье, напугав утонувшую, — она погибла по его вине. Отказ помочь усугублял вину, но это понимание не обременило, а лишь породило мрачное злорадство. Он пошёл вдоль реки назад, по течению, остановился у запруды, положил ружье, разделся и, дрожа, вошёл в воду. Она пахла свежей тиной. Окунулся с головой, вспомнив иорданское купание в проруби на Крещение. Мужики и парни покрякивали и погружались с головой, ему же отец не позволил, но обещал, что на будущий год разрешит. Юлиан омывал себя в лесной речушке, как в Иордани, но, представив как утопленница, обернувшись русалкой, утаскивает его в бурую тину, поплыл к берегу.

 Потом долго сидел на скамье в парке. В него медленно входило нечто ледяное и гнетущее. Он — убийца? Откуда-то всплыло тягостное слово «палач», и он взвесил на губах его кровянисто-солоноватую тяжесть. Палач — не убийца, он исполнитель приговора. Последняя судебная инстанция, только и всего. Но кто вынес ей приговор? Он. Это он приговорил её к смерти. Но кто поставил его судить? Мысли его путались. 

Через два часа, найдя кухарку и сказав, что после завтрака уезжает, велел запрягать. Старуха сонно покрутила головой, посетовала, что он так рано едет, спросила, где Нина Ильинична? Он пожал плечами и не считал, что солгал: разве он знал, где она? Острое и болезненное ощущение осквернённости прошло, восторженное минутное счастье возмездия растаяло, ощущение вины тоже ушло, уступив место ледяному бесстрастию. Он последний раз окинул глазами зал с лепниной потолка и изящными креслами, рояль и диван, освещённый утренним солнцем, и даже не поморщился. Казалось, долги уплачены.

Но обратный путь под скрип рессор тарантаса снова смутил его. Он был умён. Отец говорил, что он родился умным. «Эту» может вынести течением на отмель уже сегодня. Кто видел, точнее, кто мог видеть в предрассветный час его, идущего к омуту? Случайный пастух? Сосед по имению? Дачник? 

Что делать? Рассказать отцу правду? Как? Это убьёт его — особенно, когда он узнает о Валье. Сам Юлиан не мог предать Валье — тот ничего не сказал о случившемся даже ему. 

Просто сказать, что видел, как несчастная Нина Ильинична оступилась на мостках, а он пытался помочь, но не смог? Почему же сразу не поднял людей? 

Нет. Всё вздор. На омуте никого быть не могло. И даже если его и видели идущим в лесок — ну и что с того? Они сто раз могли разминуться. Недоказуемо. Выстрела не было — он не стрелял, снова уверил он себя, а уж спасать эту лярву он и вовсе был не обязан. 

 Тут Юлиан снова брезгливо поморщился. А почему он оправдывается? Снова вспомнив произошедшее накануне, содрогнулся. В памяти всплыл и горячечный бред Валье. «Анафема. Маран афа». «Эта» должна была быть судима — вот и предстала перед Божьим судом, ибо перед человеческим предстать не могла. Пусть он палач, пусть убийца, только сотворённое мерзавкой над братом заслуживало смерти. Теперь он подлинно ощутил себя прокурором и судьёй. «Виновна», спокойно вынес он вердикт. Наказание просто предшествовало приговору, только и всего.

 Юлиан ничего не сказал отцу.

 …Тело нашли только через четыре дня — в речном затоне в полуверсте от Чёртова омута. Кухарка смутно помнила, что Нина Ильинична утром в воскресение куда-то ушла, она подумала — не в церковь ли? Молодой барин утром около десяти уехали. После Нина Ильинична не возвращалась. А оказывается, такая беда! Наверное, ногу свело, поскользнулась на мостках, бедняжка. 

Юлиана не обеспокоили, отец довольствовался его словами, что он прогулялся в лесу, потом вернулся и уехал. Его, оказывается, точно видели — Егор Савинков, пожилой дачник, заприметил его, идущего через мостки в лес. Но погибшую Савинков не видел. 

Сам Юлиан заметил потрясение Валье при этом известии. Несчастный отрок побледнел и долго молчал, беззвучно шевеля губами. К вечеру этого дня Юлиан поймал на себе задумчивый взгляд брата, но только на следующее утро, когда Валериану разрешили наконец пойти в гимназию, и Юлиан провожал его, тот осторожно спросил:

— Ты… эту… эту… женщину… погибшую… ты видел её в имении?

— Видел. Она погибла. Забудь о ней.

Валериан судорожно вздохнул, обжёг его взглядом, но снова ничего не сказал. Да и что мог сказать тринадцатилетний Валериан, ставший жертвой растления похотливой твари, ему, убийце, о той, что погубила его чистоту? 

Юлиан посмотрел на брата. Он любил его. Любил трепетно, почти страстно. После отца у него не было никого ближе и дороже. Мать не интересовалась сыновьями, несколько раз при входе его в комнаты она отскакивала от их гувернёра с тем же выражением, что было на лице этой Нины.

Теперь Юлиан осмыслил это и зло заскрипел зубами.

…Монах долго молчал, потом спросил.

 — И сожалений у вас нет? 

— О чём? Я не хотел бы узнать, где её надгробие. Узнал бы — помочился на могилу. — Взгляд Нальянова налился вялой тоской. — Я пытался уверить себя, что случившееся было в чем-то промыслительно. Эта женщина остановила меня и брата перед стезями распутными, но в итоге Валериан стал калекой. У него необычная память, и, конечно же, он не смог забыть пережитого. Хладнокровие прячет искаженность души и отвращение к плотскому — только так он смог откупиться от прошлого. Он разгадывает полицейские ребусы, занимает ум головоломками преступлений, как несчастный Кай складывал из льдинок слово «вечность».  Но он остался очень чистым человеком. Иногда я думаю, что он свят. 

Я же... я стал палачом. Душа мертва, и не распутство этой Нины убило меня, а желание её смерти. Я стал подлинным выродком. Я не могу любить. Любая связь с женщиной начинает мучительно тяготить после первой же ночи, во мне поднимается злоба. Любая из них Нина — точнее, становится ею после первого же соития.

— Вас можно пожалеть... Почему вы назвали себя выродком? Ваша душевная боль может быть уврачёвана, поверьте... Христос...

— Вы не дослушали, — перебил Нальянов, он сжал зубы и на скулах его обозначился румянец, — я ещё и исповедоваться-то не начал. Мои детские воспоминания — давно в прошлом. Потом, полгода спустя, был скандал с матерью. Меня обвиняют, что я  убил её. Каюсь, это правда. Я был тогда непомерно жесток. Когда мать умерла, я считал себя правым, но теперь …  каюсь. Я не мог видеть и боль отца... Но подсознательно, не осмысляя всего до конца я, наверное, просто мстил ей за сходство с этой мерзкой Ниной.  Когда я понял, что она бросала нас вдвоём с Валье только для того, чтобы самой валиться под конюха — эта мысль убивала, переворачивала душу, точно эта чертова Нина улыбалась мне с того света! 

 — Простите, Юлиан, а Бога-то вы тогда вспомнили? Таким, как вы, трудно верить...

 — Спаситель нужнее слабым, — исповедник твёрдо кивнул. — Но я всегда понимал, что если над таким, как я, не поставить силы, меня превосходящей, я такого натворю…

Монах молчал. Его исповедник был наделён таким умом, что и сам мог понять, что с ним. На слабость духа тут ничего не спишешь.

— А то, в чём вас обвиняют? Связи с женщинами?

— Ни одной связи с женщинами у меня никогда не было, отец Агафангел, — Нальянов, казалось, хотел отмахнуться от вопроса. — Я проклят, понимаете? Все девицы и женщины — алчут связи со мной как мотыльки ищут свечного пламени. Если пламя закрыто от них стеклом — они умирают от тоски по его сиянию, а если открыто — опаляют крылья и гибнут. Но свечному пламени нет дела до мотыльков. 

Он тяжело сглотнул.

— В определениях же я точен. Я, как и Валериан, никогда не искал никаких связей с женщинами и всегда избегал их. Но в моей жизни раз за разом повторяется этот проклятый сюжет из пошлой книжонки: меня выбирают, не позволяя сделать выбор самому.  Почему, чёрт возьми, ну почему?

 Но это полбеды. С недавних пор я стал замечать, что нарочито стараюсь ... влюбить в себя женщину, довести её до безрассудства и погубить. Тем более что для этого мне и делать-то ничего не надо. Но я стал чувствовать, что мне нравится это. Я наслаждаюсь её гибелью. Когда я стоял над удушенной Анастасией Шевандиной, я наслаждался: словно то мгновение, когда я возвышался над Чёртовым Омутом, вернулось, и я ощутил... я снова ощущал эту мощь... Нечеловеческую. Дьявольскую. И Климентьева… Я напугал брата. Он понял, что для меня подлинное наслаждение – не лежать на женщине, а возвышаться над её трупом. Перепугал я беднягу...

Голова исповедника наклонилась почти до аналоя. 

— Я болен, болен, болен, — прошептал он. — Валье говорит, что я сатанею. В Париже я почти бездумно убил человека. Это был предатель, по вине которого погибли наши люди, и я хладнокровно уничтожил его. И я снова чувствовал себя палачом и ... правым.  И наслаждался. Валье снова испугался. Но где я неправ? Что не так? Ждать, пока Иуда повесится сам? Мы же теряем империю! Расползается крамола, чёрная ересь, отравляет души... Тут нужны сотни, тысячи палачей! А мы? Либеральничаем и заигрываем с дурью, когда нужны костры инквизиции и трибуналы. Ведь те же осоргины и арефьевы, желябовы да перовские,  дорвавшись до власти, нас не помилуют, уверяю вас. Ни вас, отче, ни меня.

— Да, из душ уходит Христос, — мрачно кивнул монах. — Но вы должны думать не об империи, а о своей душе, Юлиан. Вы страшно, бесовски укрепились в том испытании, которое сломало бы любого, но теперь ваша сила ломает вас самого. И сломает, если не опомнитесь. Помните о Христе, поминутно помните. Ваша человечность спасена будет только в Духе Святом.

Он ничего не добавил, лишь накрыл голову Нальянова епитрахилью. 

— Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатью и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Юлиане, и аз недостойный иерей Его властью мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.