Кусочек новой сказки

Чот меня ребятушки, потянуло на новую сказку.
Такого я еще не писала. Но уж очень история просится. А истории отказать нельзя)

Он случайно зацепил взглядом, как она бежит по тропке, протоптанной на  заливном зеленом лугу.  Угловатая, худенькая – бежит к мосткам, время от времени боязливо оглядываясь.

Коса расплелась, на разорванной почти до пояса рубахе – репьи, и дыхание сбилось. И в глазах – такое отчаяние, что увидев ее, отвернуться и пройти мимо, позволив ей  продолжить свой бег он просто не смог.  Возник у нее на пути, словно всегда там стоял, да она только в последний момент – налетев на него – его и заметила. 

Вздрогнула. Не отпрянула – просто кулем свалилась к его ногам. Видимо, кончились силы. 

Он нагнулся к ней. Осторожно коснулся щеки и почувствовал как она задрожала. Не от холода, конечно, от страха. Тот кто придумал, что от его прикосновений замерзает все живое – его самого, тогда еще не встречал. 

Он рванул с плеч плащ – тяжелый, словно сотканный из свинца и железа, но с подбоем из мягких мелких  птичьих перышек – белых, желтых, рыженьких, голубых, сизых, черных и алых – положил его ей на плечи. Обнял руками в черных перчатках – нежно, почти невесомо. Боясь лишь одного – силищей своей неимоверной случайно ей навредить. 

Ждал, слушая как потихонечку сбитое дыхание переходит во всхлипы.

— Дурочка, - произнес шепотом, когда она успокоилась настолько, чтобы услышать. – Чего удумала – водяному в рабство, душу в омут, сама русалкой бессердечной живое дыханье губить?

Вот тогда-то она и подняла на него взгляд – и утонул он в этих глазах – хрустальной сини апрельской. И отчаяния в ее глазах уже не было. Только удивление. Да еще совсем немного надежды. 

А он подумал – живая она. Настолько живая, как может быть живым лишь человек. И душа ее - не воробей, не сойка, не лебедушка даже… не видел он еще таких птиц. А лицо – простенькое. Совсем простенькое, если бы не глаза. Нос едва не крючком, широкие скулы и впавшие щеки. Подбородок – упрямый, на подбородке родинка…

И россыпь веснушек – на щеках, на носу, на подбородке. Брови белесые и ресницы тоже. А вот поди ж ты, смотрит он на нее и наглядеться не может. 

И обнять и прижать к себе не может – боится. И весь мир в этот миг сосредоточился  здесь и сейчас. Там где ее лицо, где ее сбитое дыхание, где этот ее бездонный взгляд. И тепло. Такое тепло от курлыкания огненной птицы – души ее, что век бы стоял вот так – опустившись рядом с ней на землю, да грелся…

— Ты бы, добрый человек, отошел, да не мешал…

Словно земля под ногами дрогнула. Надо же – даже не заметил – не одни они уже. Откуда только эти мужики взялись – с вилами в руках, да топорами, да кольями. Кто-то мнется с ноги на ногу, кто-то обух поглаживает

— Ты б нам ведьму отдал, да шел подобру-поздорову…

И вспоминать не хочется, но и забыть не может той злости людской, омраченности, того птичьего гвалта искалеченных душ – вороньего хриплого грая. «Отдай»

Отдай! Отдай! Отдай!

Отдай Жар-птицу на растерзанье вороньей стае.

Покачал головой. Да разве ж мог он ее отдать?

Воронье что-то кричало о том, что порешила она сына старосты, ведьма проклятая! Все беды от нее – и мор, и лихоманка, и недород. Долго терпели ее, но всякое терпение кончилось! Заколотить ее в избушке ее, да вместе с избой и спалить! Может, и колдовство ее развеется черное! Может, тогда и заживут они по-людски!

Отдай!

Помнится, они  хотели ее у него из рук вырвать, но разве человеческим слабым рукам разжать его пальцы? Кто-то попытался топор ей в спину метнуть – да спас ее железный плащ, охранили от удара мягкие птичьи перышки.  А вот он разозлился. Разозлился, что в ослеплении своем и в помутнении рассудка не услышат они его, даже если заговорит.

Только брови нахмурил, да ударил одной рукой по земле. Не сильно ударил. Не вполсилы даже… Легонечко. Загудела земля, словно огромный колокол, застонала. Зашептала рощица, заохала.

Вот тогда мужичье притихло. Попятилось. Но поздно.

Земля затряслась, и не то, чтобы сильно, но ощутимо – закачалась она под ногами, заплясала, перестав быть опорой. И вода в реке заплескалась что вино в кубке, зажатом в дрожащей руке.

Долго гудела Мать Сыра Земля. Сбрасывала с себя срубы, мертвых извергала из утробы своей. В лесах деревья словно сами собой выкапывались, на голых корнях недолго стояли, да падали. Словно его гневом на неразумных и Матушка гневалась.

А когда утих гул, перестала трястись земля – он поднялся на ноги и ей – Синеглазке – помог подняться с земли. Спросил, есть ли у нее родня – пусть не в ближнем селе, услышал: «Не к кому мне идти, сирота я».

Поникла плечами и голову вновь опустила. И так захотелось вновь обнять, окутать собой, вдохнуть запах ее волос. Побоялся – как недавно земля, все гудело в голове его, в теле. Побоялся – себя, не ее. Того, что вместе с ароматом вдохнет в себя и ее жизнь. И истает его синеглазка, оставшись только воспоминанием о небывалой огненной птице. Но спросил, неожиданно для себя самого:

— А со мной пойдешь? Мне в тереме женская рука нужна да догляд. И не бойся. Я не обижу.