Еще кусочек сказочки...

Странный он… Странный. Высокий да сильный, но худой до измождения. А улыбнется – словно солнце пригреет. И волос черный, густой. Грива – почти до пояса, только ремешком пониже затылка и перехвачена. Кожа светлая, и черты лица нежные, как у девушки. Брови вразлет соболиные, а глаза – яркие, сияющие, зелени невероятной. И сам он тонок в кости. И не сразу и заметишь, что одно плечо выше другого у него, у спасителя моего. И идет он на одну на ногу чуть припадая. В глаза это не сразу бросается, потому что движения плавны и текучи, словно вода. Да только вот глаз у меня на это наметанный. 

И конь у него черен – чернее ночи самой. Таких коней я и не видела. На таких конях только князьям ездить. Кожа – атласная, грива и хвост – шелковые. Седло да упряжь вся самоцветами  изукрашена. И косит на меня это диво дивное – конь его – черным глазом своим, словно понимает чего. 

Ох непрост спаситель мой. Ох, непрост – подумалось вдруг. И стало очень боязно, только отчего-то душа ликует, душа поет – когда он на меня смотрит. Словно не колдун он черный, и не по его повелению дрожала земля. И тянет меня к нему. Хочется прильнуть, обнять, приникнуть. Сокол мой ясный… И разве можно было отказаться, когда он предложил поехать с ним?

А если не с ним, и вовсе мне одна дорога – в омут. Правильно он угадал. Лучше самой камнем на дно, чем от рук сельчан смерть принять. Не помнят ведь как позату зиму отвары да травы мои сколько народа у лихоманки  из рук вырвали. Сколько ночей не спала, сама на ногах едва стояла, а старалась помочь, выходить кого доведется. Благодетельницей тогда называли, да Марьей Целительницей. Но, видимо, крепче добрых дел злые наветы.

Долго не понимала, почему вдруг то один, то другой из добрых соседушек начинали коситься на меня, а потом и шарахаться. И шептались  между собой, да, шептались. А при моем появлении замолкали. Но стоило отойти – вновь начинали шушукаться. Впрочем, при нужде какой дорогу в избушку мою на краю села не забывали. Я и надеялась, глупая, что все потихоньку наладится. Да только кто ж знал, что так обернется? Что все шепотки от Степанова злого языка пошли, от злобы – что ему, старостину сыну, сирота беззащитная от ворот поворот дала. Дескать на смех выставила.

Но сердцу-то ведь не прикажешь. Не мил он мне, хоть и лицом пригож, и волосом светел, и статью вышел. Просто холодно с ним. И на душе тоска такая, хоть волком вой. Так наверное, только в объятьях Карачуна быть и может.

Вздохнула я. Под плащом черным поежилась от того, что вспомнилось. Обхватила сама плечи руками. От движения скользнули по коже в прорехе рубахи, птичьи перышки, щекотнули. И холод ушел.

А спаситель мой коня отвязал, по шее погладил, в седло взлетел стремительной ласточкой, ко мне обернулся, да рукой поманил. Я и пошла…

И сама не поняла как перед ним на лошади оказалась. А он чуть поводья тронул, и воздух в ушах засвистел. Я вниз глянула и обмерла. Не скакали мы – а летели. Конь его черный едва касался копытами – не земли, верхушек берез и сосенок, а после и вовсе лишь туманных краешков облаков. Искры алые из-под копыт чудо-коня летели. А сам спаситель мой…

Я перевела на него взгляд и снова опустила его…Спаситель мой лишь тонкую бровь заломил, улыбаясь одной половиной лица, что вроде как и оробеть и испугаться надо. Да только вот взгляд  его был уж слишком светел, слишком смешлив. Как у расшалившегося отрока.

И подумалось – кто ниточку моей судьбы с его перекрестил – Доля, Недоля, Макошь сама? Как так вышло? Ведь не простой то человек. Не черный колдун даже. Нет ни у одного даже самого сильного колдуна ни силы такой, ни такого коня. 

И мне бы бояться его надо – такой силы всегда надо бояться. А вот он усмехается недобро, а на душе тепло и светло – словно на летнем солнышке разнежилась я, на пригреве сомлела… А что хмурится он – так пусть хмурится. Негоже повелителю Нави дурным радостным козленком скакать.

Сердце на мгновение сжалось – когда и сама поняла я о чем подумала. Видимо вздрогнула, потому что как-то так получилось, что его рука его меня обняла. К себе он меня притянул и по волосам невесомо погладил.

А потом решила – все равно мне его не избежать было. Так или иначе. Сама ведь топиться бежала. А поймали бы сельчане – на вилы бы насадили, кольями забили, изрубили бы на куски, или и впрямь в избушке сожгли. А так – сама с ним пошла. Никто не неволил. 

Только вот не думала, не гадала, что у нежити проклятой в объятьях будет теплее и светлее, чем весь последний год среди людей. И что людской злобе он  тронуть меня не позволит. Пожалеет, посочувствует, оградит. И так получилось, что одна я, видимо, в подлунном мире и знаю, что железный Кащеев плащ изнутри греет нежными птичьими перышками.

Потому ли, что когда он спросил, как звать-то меня, я ответила, вспомнив, как звала меня матушка.