еще кусочек навьей сказочки

Чуден терем его. Не темен, не мрачен – красив. Той же чудной необычной красотой, что и хозяин.

И знаешь, что Навь, а поверить тому не можешь – солнце ласковое заглядывает в оконца, наполняет жилище его  теплом и светом.  Играет зайчиками – золотыми светлыми каплям, скачущими по широким половицам и венцам сруба из какого-то невиданного мною дерева – больше всего похожего цветом на мед. И пахнет здесь тоже чем-то приятным. Мятой пахнет. И густым цветом яблоневым. На широком столе расстелена белая скатерть. И ломится стол от еды – обычной и праздничной, знакомой мне и ни разу не виданной. 

Только вот хозяина этого дома я найти не могу.  Поблагодарить бы за заботу и ласку, да с ног сбилась. Все утро ищу его, но прока в том нет. И только стыд щеки обжигает. Вчера как пришли, усталость меня взяла. Как через порог шагнула так и свет в глазах померк. Проснулась утром – в просторной светелке, на мягкой постелюшке, а рядом одежда разная в строгом порядке разложена – выбирай, мол, любую. Хочешь – княжескую, хочешь купеческую, и сундучки золотые с украшениями рядом стоят.

Крестьянскую одежду я и не сразу нашла – она сиротливо притулилась в сторонке. Но все же оделась как мне привычно. По – простому. Разве что отметила, что рубаха белее и тоньше, чем когда-либо мне раньше носить доводилось. А в остальном – одежда как одежда. Обычная.  И ленты для косы рядом лежат – яркие, синие. Да гребень частый. И зеркальце.

Привела я себя в порядок и пошла хозяина искать – раза три дом его обошла, и дом, надо сказать, не маленький, отмечая порядок и уют во всем. Удивляясь – какого такого пригляда дому этому не хватает. А потом уж в сад вышла. Вдохнула вольного воздуха, да от счастья зажмурилась.

Яблоньки, все в бело-розовом крупном цвету – от макушек до самых нижних ветвей усыпаны – стоят под легким дневным ветерком чуть качаются. А чуть поодаль – рядами и гнездами, да кучками большими и малыми – и мята, и полынь, сон-трава да Иван-чай, вербена да иссоп…

Стоят, под касаниями золотых солнечных лучей нежатся. Благость эту впитывают и кажется, что тихонько звенят.  Или тихо шепчут что-то со мной разговаривая?

Тут уж не выдержала я – глаза слезами затуманило. Вспомнилось как ходила да искала травки малые. Травки малые, да травки сильные – да большие защитники от злой хворобы. Как уходила еще до рассвета, чтобы сорвать их в урочный час, в полной силе. Где срезать соцветия, где собрать плоды, где выкопать корешки. Как сушила потом их в сенях, как готовила после отвары… От лихорадки трясучей, да кашля злого, от боли, делающей темнее ночи весь белый свет.

Вот уж чего не ждала – в навьем царстве с ними, родными мне, встретиться.  Так и стояла, пока не проплакалась. Мазнула потом по лицу рукавом, стирая злую соль с лица, да к яблоням подошла. Обняла шершавый ствол, в него же головой дурной ткнулась. И – легче стало. Словно в доме своем побыла, и не сейчас, а позатот год – трудный год, но все же счастливый. 

Улыбнулась и было к дому направилась, да заметила – хоть и усыпаны яблони от макушек до самых нижних ветвей бело-розовым душистым цветом, и пчелки малые гудят, собирая нектар, трудятся, да на тех же ветвях – чуть не напрочь прозрачные золотистые яблочки висят – и тихонько о листья позвякивают. Вот уж диво дивное. Не доводилось мне таких раньше видеть. А слышать-то, я о них слышала.  Только никак не ждала, что молодильные яблоки растут у Кащея в саду.

Вот тебе, и Кащей – Чернобога сын. Зло. Лютое. Страшное. 

Богатыри-то да богатырки, говорили, что плоды волшебные добывали в дивном чудном мире Прави святой, привозили из садов Рода самого. А вот на тебе, Марьюшка, где молодильные яблочки ты сама своими глазами увидела. Кушай, дорогая, и не обляпайся. Да думай. То ли и в Нави подходящая почва им, то ли врут люди… Так же врут, как тогда, когда говорили о том, что не забудут – ни искусства твоего, ни доброты.

А яблочко наливное само мне в руку ткнулось – дескать, возьми с сбой. Я и взяла. И еще одно. И еще. Поспешила к дому. И увидела его, сокола ясного моего.

Сидел он у стены, спиной прислонившись к самому срубу. И голову повесил, а по черноте густых волос частыми змейками серые ниточки седины. Как лицо поднял так сердце и захолонуло.

Помнила я его молодым парубком, а передо мной старик сидел. Глаза ясные ввалились, потухли, лоб высокий в морщинах весь, нос заострился, и с губ все краски пропали. И кожа белая коричневыми старческими пятнами вся усыпана.

Так в един день даже лихоманка - болезнь не истреплет. 

Сама вложила наливное волшебное яблочко в его руку дрожащую. Смотрела, как он откусывает кусочки меленькие, как шамкает ртом. Нехорошо как-то. По-стариковски. И второе яблоко я в его ладонь вложила, и третье… И сама рядом с ним на колени опустилась. Не поняла как то получилось, только обняла его голову, прижала к себе, по волосам седым гладила, да украдкой плакала. Лишь потом заметила – как утекает седина из его волос. Как вновь они становятся той, памятной мне, что гуще ночной, черноты.

А он обернулся ко мне. Сам рукою затянутой в черную перчатку, слезы с щек моих стер. Сказал:

— О чем плачешь, Марьюшка? Что я молодость свою каждый день растрачиваю, да старым стариком становлюсь? Не кручинься, краса моя ненаглядная. То – плата малая. Не сверх моих она сил.