Навьи сказочки продолжаются

Усталость меня взяла. Не смог я до сада дойти. Думал  пережду немного, а потом… Да только кто ж знал, что увидит она меня вот такого – и что правду таить, страшного. И лицом и телом страшного. Старого да больного. Трясущегося, седого, морщинистого.

Думал, испугается, с криками убежит. И из дома моего, и из Нави – в одночасье от страха и тропинку заветную и калинов мост найдет. А как перейдет его – и вовсе больше ни о чем не задумается. И начнет  по миру еще одна сказка гулять о Кащее, что красавиц обманом в свои чертоги заманивает.

Когда я ее приметил – она уже совсем рядом стояла. И правды мне было не утаить. Подумал – последний раз вижу ее, красу ненаглядную. Нет тех, кто бы старым да страшным меня не боялись. Никогда не было.

Смотрел в лицо ее, словно ясный свет впитывал. Но не ждал, что молодильное яблоко она сама мне, своей рукой подаст. И не  сказать, что надоумил кто. Видно, почувствовала. Видимо, впрямь, душа Жар-Птицы – вещая.

А потом стояла рядом со мной на коленях, да по голове как ребенка гладила. И вся злость моя на людей унималась. А ведь не любил я их. Знала бы она только как я их не любил. Впрочем, мне ведь любить их и не за что.

А вот ее обнять хотелось – и не в перчатках лица ее коснуться. А еще больше – губами к жилке малой что на виске ее бьется приникнуть. Всю свою нежность не словами, прикосновениями высказать. Нежностью своею укрыть.  

Только нельзя. Прикосновения рук моих для живых смерть несут страшную. Касание левой – в камень-лед превратит, заморозит так, что в самый жаркий день не растает. Прикосновение правой и того хуже - кости от него обугливаются, кровь кипит. Сердце в груди горит белым пламенем. Заживо изнутри запекается человек, не уберу руки – так серым пеплом рассыплется. А от прикосновения губ моих плоть и вовсе сизым туманным дымом развеивается, душу – птицу освобождая.

И нельзя мне до красы ненаглядной даже случайно пальцем дотронуться, не то что поцеловать. Только неживым от моих прикосновений вреда нет – ни мавкам, ни лешачихам, ни банницам. Ни водяным, ни домовым, ни кикиморам… Но у них и души-то нет…

Даже Буян мой – конь-огонь – не живой и не мертвый, как и я, окаянный. По всему миру он меня аж в поднебесье носит, а  как в Навь вернемся – наестся овса золотого, да напьется водицы мертвой – и отдыхать ложится валуном гранитным, спит без снов и тревог – пока вновь его не подниму.

А краса моя ненаглядная, свет Марьюшка – живая она. Ох какая живая. И не знает, бедная, что играет со льдом и с огнем. И что мне за ее жизнь вдвойне бояться приходится. И за себя и за нее. Все что могу – успокаивать словами ласковыми, да рваться надвое – так хочу, чтобы она рядом была. И хочу, чтобы рядом со мной ее вовсе не было.

И от того, что разорвался, раздвоился я, сила моя тает как утренний туман под ясным солнышком. Ослаб, Кащеюшка. Так и придется из Нави в Правь идти, да старшему брату с всеотцом кланяться – может научат как быть, как беду эту исправить.

Впрочем, что тут сделаешь? Сам когда-то выбрал эти дары. Сам Навь принял. Сам, все сам. Самому и расхлебывать.

Поднялся я на ноги, да в терем пошел. И Марьюшка за мной потянулась, как ниточка за иголочкой.

Сел я за стол, от краюхи хлеба отрезал. Сот медовых к себе подтянул. Взглянул на нее и понял – кусок в горло мне сейчас не полезет. Смотрит она на меня, а в глазах вопрос – что же за лихоимец молодость у меня украл, да как это вышло?

Ох, краса моя ненаглядная, Жар-птица вещая, а ведь если правду я тебе расскажу – вернешься ли ты, любая в Явь, или так к Нави моей и приклеешься? А ведь если останешься, рано или поздно, однажды не смогу я избежать беды. Я ж в отличии от Буяна - не каменный. Давно по любви и ласке тоскует душа. Ждет не дождется, заходится порой в крике безмолвном. Порой кажется все бы отдал – и суть свою да бессмертие. Только кто возьмет? Моя эта ноша. Мне и нести.

Не спрашивай у меня ничего, свет мой, Марьюшка. Только  подумал, а она словно услышала, опустила вниз взгляд очей своих синих. 

— Марьюшка, - позвал я ее. – Не уходи. Сядь за стол, да со мной хлеб-соль раздели. Если не противен я тебе.

Улыбнулась она тихонечко. На лавку напротив села. Так и сидели вдвоем. Молчали. Я ей о себе рассказать не мог. Она о себе. Я первым молчание нарушил. Вроде как хозяин-то я. Спросил:

— За что селяне так с тобой? Я хоть и в нави живу, и навьи служат мне, а не люди, но вижу – вины нет на тебе никакой. Как же получилось так, что одна дорога тебе оставалась – в омут темный, да в мавки бездушные, в русалки холодные? 

Она вроде как поежилась. Одно имя сказала «Степан»… А потом вздохнула да стала рассказывать… Как служила людям, лечила, да беду заговаривала, отводя ее в сторону, да вот на свою беду приглянулась сыну старосты. Он и ославил, сомненья посеял, потому что отказала она ему. То сам, то дружки его по селенью слухи пускали – то что черной кошкой оборачивалась она, то дружбу водила с кикиморой да обдерихой. И что одной рукой она отвары да травы лечебные людям носила, а другой – морок до порчу свою наводила.  И хоть долго не верили селяне Степке, да ведь не божьего рода она – и несмотря на все ее усилия толика тех, кого она выхаживала и умирали. А дурная молва, она по капле, по капле, а камень точила. Так что когда старостин сын с сотоварищем в буйном хмелю в ее избушку ввалились – защитников ей не нашлось. Один за руки держал, другой пытался снасильничать, да все же удалось вырваться ей и убежать, а когда через дверь в сени выскакивала, увидела, запнулся старостин сын за половик на полу в избушке постеленный, дружок его  еще хмельной подтолкнул, так что ударился Степан виском об угол печки, буйну голову сам себе и раскроил.

Но только кто ж из сельских после всех наветов стал бы ее оправдания слушать, если дружок Степанов, как резаный голосил, что то дело рук ведьмы проклятой?

— Ну а дальше, Кащеюшка, ты и сам все знаешь. 

И сидела она, глаза опустив. Молчала. А душа ее, Жар-птица огненная встрепенулась, перо обронила, голову подняла, да на меня смотрела  неотрывно, почти не мигая глазами-бусинами.

Перышко жаркое само по воздуху ко мне подплыло, в руку легло – тогда и стало всем мирам видимым. И столько света от него полилось – солнышко за окном показалось Луною бледною.