Немного о бродягах...

— Ты чувствуешь камни?  Слышишь их желания?

И сказано это было вроде как вскользь, но я не мог не почувствовать жгучего интереса за этими словами. Странно.  То ли чувства меня обманывали, а с некоторых пор я стал привыкать к тому, что доверять им таки стоило бы, то ли Алашавар хорошо, слишком хорошо  умел скрывать свой интерес. И кого другого его слова, выражение лица, жесты обманули бы. Так легко поверить в поверхностный интерес, слыша интонации его голоса, но не уходило чувство, что он не сводит с меня взгляда, хоть и смотрел в сторону. Но вот чувства… Мне казалось, что он следит за мной – и прямо изнутри моей собственной головы. Наблюдает за моим дыханием. За оттенками эмоций. Пытается читать мысли, но… Но боится спугнуть. 

Между нами словно  марево нагретого воздуха – из-за которого дрожат и расплываются контуры, теряя четкость. Все что мы видим – текуче, эфемерно. Мы – словно на границе соприкоснувшихся миров. И каждый – в своем. Хоть и близко. Хоть и можно, решившись, сделать шаг навстречу другому, оттолкнуть прочный защитный кокон, раскрыться –  и тогда пропадет неуверенная зыбкость. И контуры приобретут такую желанную четкость. Все станет ясно. Но как же боязно взять – и сделать шаг. Это как по центральным улицам городов Раст-Танхам прогуляться голым. Впрочем, что там голым – без кожи!

«Ты чувствуешь камни»?

«Я плоть от плоти их, дух от духа»…

Что такое вспышка сверхновой? Безумный бушующий шквал? Клокочущий котел энергии? Мелочь… Менее, чем ничто. Что такое весь физический мир? Кажется – только блик на стекле…. В моей реальности, то что происходит сейчас, куда плотнее, осязаемее и весомее. Вспышка сверхновой легко разорвет молекулярные связи веществ, из которых состоит мое тело. Испепелит,  разъединит, раскидает в пространстве атомы, что входили в состав существа которого я именую собой. Но погасит ли она мой разум? В этом мире нет ничего, что могло бы уничтожить камни Аюми. По крайней мере людям о таком ничего не известно. А если я и камни – едины – то может ли что-то в этом мире уничтожить меня? 

А Алашавара? Потому что то, что он делает – внезапно ставит меня перед фактом – он такой же как я. Он – совершенно такое же отражение этих невероятных синих камней. Они тянутся к нему ровно так же, как липнут ко мне… Он раскрывается и становится ясно, что он, как и я… принадлежит зазеркалью.

Он не принадлежит этому миру. И весь его облик – мудрого, уверенного, сильного, очень сильного человека – всего лишь временная оболочка. Придет время линьки – он ее сбросит, продолжась в другой… 

Я слышал его голос там – потому что в странном затерянном мире я был не один. Он был там со мной. Он спал, мыслями, стремлениями, рассудком будучи  с иной стороны зеркала. Но спал-то он в мире том! Не в силах проснуться и прийти к тому, кто считал себя там одиноким, он посылал ему знаки…

«Нет, я не Аюми… - чужая, легкая мысль, почти без сожаления касается моего разума. – Но по молочным тропам звездного пути я бродил вместе с ними»…

Ему есть, что мне рассказать. Но даже мысленный, подобный разговор будет долог. И Алашавар делает то, чего я никак не жду – он приглашает меня прочесть его – так как пытался когда-то читать меня, пытаясь постичь – этот рыжий странный мальчишка, парень, очень сильно напоминающий ему другого – кто он, откуда? Что привело его к нему, вместе с синим камнем (на удачу) – это помощь друзей или ловушка врагов? 

Его память… - он предлагает мне ее. Не со страхом – как свойственно людям. Не интригуя, не пытаясь представить ее бесценным даром мудрого существа слепому детенышу. Он просто предлагает посмотреть на мир его глазами – хотя бы однажды. А от таких даров нельзя отказаться. 

И я решаюсь….

Лишь миг… Миг, который  превращается в вечность – так много перетекает от него ко мне в это мгновение, столько лет жизни спрессованы в это краткое соприкосновение разумов – лишь миг длится наш контакт. И мир меняется. Мир переворачивается с ног на голову. И еще. И еще. И еще раз….

Колесо. Обычное, деревянное, окованное железом, круглое колесо о восьми спицах. Почему-то это самое яркое, самое сильное воспоминание. Оно всегда приходит первым, выплывает из памяти. Оно так осязаемо – выпукло. Кажется, закрой глаза – и провалишься в тот самый день. И заново и вновь ощутишь – и жар солнца, и пыль, и соль. Услышишь и скрип колес, и мерное цоканье лошадей, и грубые гортанные голоса спутников – не вспомнишь только слов. Кто чего кому говорил – стерлось. А как упирался руками в борта повозки, помогая на особенно крутых склонах тягловым лошадям – осталось. Как и круженье колес, приводящих в движение землю.  Как их негромкий скрип. 

Как имя бродяжки, прибившейся к обозу накануне. 

Оно прохладой горного ручья перекатывалось на языке. Било в голову терпким вином. Сияло как вершины ледяных шапок. Манило.

Лиит. И сама она шла рядом. Тень ее босых ног сплеталась с тенью колес в странном, необычном танце.  Воздух дрожал, нагретый солнцем. И он еще думал тогда – ну что в ней особенного? Светлые волосы она не заплетала в косы, как местные девушки. Только повязывала серым, как дорожная пыль, платком. И одежда ее была такая же пыльная, явно не новая – подол юбки давно обтрепался, и можно было только гадать, каким был первоначальный ее цвет. Синим? Бурым? Поверх такой же, неопределенного цвета рубахи – единственное украшение - весьма куцее монисто, то ли из трех, то ли из четырех самых мелких монет. 

Когда-то на подобную ей он бы и второго взгляда не бросил – много чести. А эта… От ее взгляда и улыбки бросало в озноб. Жар солнца становился стужей, день – ночью. И было выше его сил – не смотреть. Не отмечать – ни гордой посадки головы, ни легкости шага. Он старательно пытался смотреть на то, как колесо пишет оборот за оборотом. Как наматывает на ось кудель земных дорог. Старался думать лишь о том, сколько осталось до перевала. И сколько за этим еще перевалов. И что еще немного - и он не выдержит. Сломается. Потому что дороги тяжелы, пища скудна, и надеяться, в общем-то не на что.  И с самого начала вся его затея была только блажью. Глупостью. Детским капризом.  И даже если он еще надеется на что-то сегодня, сейчас, то вскоре ему придется с этой надеждой расстаться. Он старался думать о том, что ночью будет опять, как и многие ночи до этого смотреть в небо, выискивая ту тусклую точку – его бывшее солнце, вокруг которого кружит больная, недужная, искалеченная его планета.  Мир, в котором ему было дано так много, и от чего он с легкостью отказался, рванув вслед за мечтой. Золото которой оказалось только солнечными бликами на воде. 

Но тосковать – не получалось.  Хоть убейся – эта юная бродяжка  была магнитом для его мыслей. Для его взглядов. Думать о чем-то другом в ее присутствии почти не получалось. Ну и пусть, что босые ноги испачканы в пыли, ее глаза часто опущены вниз, но иногда он ловил на себе ее светлый насмешливый взгляд. И вместо того чтобы  разозлиться тому, сколь много она себе позволяет – улыбался ей. А около сердца было так жарко, так горячо. И тяжело  и легко одновременно. И были мысли – тихие, робкие, прятавшиеся от него самого – а может  так и надо было – бросить все, пройти сто дорог, чтобы встретить ее?  Ее, вот такую…

Он сам подошел к ней на привале, видя, что она, единственная ничего и не ест. Сел рядом, достал из котомки хлеб, разломил и большую часть положил перед ней. Сам не знал почему. Показалось – нужно именно так.

Она не отказалась от подношения. Ухватила ломоть, впилась в него белыми, ровными крепкими зубами. Одарила взглядом – и снова словно в душе взошло и лопнуло солнце. Сказала что-то – он не понимал ее языка. Просто улыбался. Как полный идиот. Как круглый дурак. Ругай она его, а не благодари – он бы все равно все так же нелепо лыбился. Чему? От чего весь мир засиял обновленными яркими красками (и в небо словно добавили синевы, и траве – зелени и солнцу – огня)? От улыбки бродяжки? 

Для него это было чудом, немыслимым еще накануне. Чудом, которому он не знал названия, равно как не знал и о самом существовании подобных чудес. 

И было и сладко. И больно. И отгорало прошлое. Словно он был оловом, которое расплавили – и перелили в иную форму. И прошлое переставало существовать. И будущее не волновало.  Время сжалось в одну мельчайшую точку – сейчас. И только оно и было важно. 

Сейчас… Смотреть в серо-голубые глаза, светлые, лучистые, радуясь, что она не смущается от его взгляда, не отворачивается, не бежит. Чувствовать прохладу – от того, что плотное облако закрыло солнце. Слушать мир – и растворяться в мире, теряя себя. И обретая себя…

И не было жаль той потери. Мальчишка – высокомерный, надменный, приученный смотреть на всем сверху вниз уходил, уступая место  кому-то ему еще незнакомому. Тому, кто лег на траву и смотрел на милое личико девушки снизу вверх – как смотрят на солнце. 

Возможно, где-то в самой глубине своей души он и хотел бы привлечь ее к себе, овладеть ею, стать ей и защитой и господином… Но в то же время понимал – господином ей он не сможет быть никогда. Цветок можно сорвать. Но можно ли заставить его благоухать? 

Рушились цитадели старых истин. «Ты рожден управлять, Амриэль. Простой народ – это масса. Да. У них есть и мысли и чувства, но для тебя же лучше будет никогда не считаться с этими чувствами. Они – лошади, ты – возница.  Они овцы, но ты – пастух. Твоя задача – направлять туда, куда необходимо. Если надо – заставить прыгать через огонь. Нельзя жалеть тех кто жалок, страдает, болен или просто слаб. Участь слабых – умереть. Сильные должны выжить, продолжиться. Но ты должен оказаться самым сильным, чтобы быть наверху. А сочувствие, понимание, жалость – это слабость.  И если ты им поддашься, то однажды свалят тебя. И переедут. Так устроен мир».

И в том, своем старом мире он никак не мог смотреть снизу вверх на лицо бродяжки. А сейчас – не хотел смотреть на него иначе…

Просто мир изменился, качнулся и обрел точку равновесия вновь, в этом своем движении открыв возможность посмотреть на реальность иначе – как не смотрел на нее никогда. 

И хотелось спросить ее  - что ее погнало в дорогу. Ее – такую маленькую, хрупкую, пустившуюся в путь вовсе без припасов, без денег, без теплой одежды и какой-либо обуви.  Хорошо, если ей идти всего ничего – от одного селения до другого, проделав с караваном только малую часть его пути. А если нет? Сможет ли она пройти по этим дорогам? Чем будет добывать себе хлеб? 

Это он – мужчина. Молодой и сильный. А кроме всего прочего имеется у него маленький секрет, который не оставит его безоружным, даже если вдруг он окажется без оружия в руках против десятка противников. Умение влиять на других, подчинять их своей воле, делая из людей послушных марионеток – душное, грязное, но такое действенное умение, оно все равно осталось при нем. И если уж его загонят в угол – он пустит его в ход, спасая собственную жизнь. Хотя, лучше бы до этого не доходило. 

Но  так или иначе, его положение, по сравнению с ее – почти что сказочное. Он всегда найдет как заработать себе на кусок хлеба с маслом. Но сможет ли она? Или сгинет в дороге, пропадет ни за грош? Хотелось предложить ей краюху хлеба – защиту. Не в обмен на что-то. Просто осозналось неожиданно ярко и четко, пришло понимание – она, маленькая и хрупкая, совершеннейшая девчонка на вид, эта малая птаха намного смелее и отчаяннее его. Нужно иметь или необыкновенное мужество, либо не бояться  потерять все – в том числе и жизнь, чтобы пуститься в дорогу. И все, от чего имел смелость отказаться он – ничтожно малая жертва. 

А она улыбалась. Просто улыбалась. За ее головой распускалось золотым цветком солнце, сияло  жаркой короной водруженной поверх заношенного пыльного платка. 

Девчонка. Обычная, тонкая, светлая. И какая-то нездешняя…

Ощущение укололо иглой прямо в сердце – между четвертым и пятым ребром. Стало вдруг жарко. Кровь прилила к лицу. 

А она смотрела на него. Долго и неотрывно смотрела. А потом нагнулась к нему, словно сникшая ива, и скользнула губами к губам. Первый поцелуй – легкий, холодный, вежливо-бесстрастный, второй, последовавший сразу же стер все мысли, ощущения. Словно стер и самого его из бытия, оставив лишь лютый пал разгоревшихся страсти и нежности. 

Он целовал ее – жадно, словно задыхающемуся, изолированному от воздуха, дали неожиданно кислород. Он целовал ее. А казалось – пил саму жизнь. Воскресал, доселе замурованный в склепе, чьи стены обрушились.