Отрывочек. Про клеймо и шаблоны.

Димитрович переворачивает чашку. На меня смотрит днище, отмеченное чернильного цвета знаком.

— Это настоящий фарфор, — сообщает он. — Работа ручная.

Ну ясно, думаю я, старики любят кичиться наследием досиликоновой эпохи. Образец китайской промышленности, из которого я дома пью, рядом не стоял, ведь у моей плебейской кружки — размытый печатный рисунок медведя с сердечком и явственный шов на ручке. Конечно, Димитрович. Ты лучший, фарфор у тебя тоже лучший, а простушке Калининой следует сидеть и с благодарностью впитывать культурный ликбез.

Подбираю ответ под стать:

— Замечательно, что вы сохранили такую ценность! В наше время люди не ценят вещи, пользуются одноразовым, а ведь гораздо правильнее, когда каждый предмет дома — не только про быт, но и про искусство. Это облагораживает дух и всё такое.

Однако Димитрович неожиданно морщится и ведёт рукой из стороны в сторону: нет, не то.

— Обрати внимание, каким образом об аутентичности извещают покупателя. Клеймо. Тавро, так сказать.

Я напрягаю всю свою эрудицию.

— Как на быках?

И неожиданно попадаю в цель. Первый раз за сегодняшний визит Димитрович чуточку улыбается.

— Верно. Рад, что у тебя мысль идёт в нужном направлении, так общаться проще. Да, как на быках, Калинка. Если ты скот — тебя клеймят раскалённым железом, а если ты утонченный образец искусства, ручной лепки форм — клеймо ставят чернилом. А разница в чём, Калинка? По сути-то разницы и нет никакой.

На скатерть проливается ржавая слеза — капелька чая. Димитровича не волнует, хотя казалось бы — педантизмом от него так и несёт… Он продолжает:

— В тебя вплавляют знак, что ты имущество. Вещь. Что такое знак, Калинка? Какой самый простой знак тебе известен?

Быки, размышляю я. Быки и знаки. Алеф?

— Самый простой знак это буква, — отвечаю я.

— Да. Знаки — это начертанная речь, информация. Хозяева и авторы вплавляют информацию о себе в то, что считают своим, дабы оно обладало не своей…

Димитрович повышает голос, ладони вдавлены в стол.

 — Не своей индивидуальностью — а их!

Мне становится неприятно до глубины души. Хозяева и авторы, хочешь сказать, такой властью обладают? Ещё чего. Я своего Хозяина нагну только в путь. Да ты гордиться должен, что станешь камушком на моём пути через грязь к вершинам, маразматический дед!

— Какая же тут потеря индивидуальности? Чё за бредятина. Чашка остаётся чашкой, даже если у ней какое-то пятно на жопке! — разгорячившись, я не слежу за словами. Димитрович улыбается шире.

— Ты считаешь? Приятно знать.

— А сами вы, что, не понимаете?

— Очень важно услышать некоторые вещи от других, Калинка. Даже если вроде бы твёрдо их вдолбил сам себе. Правда, Лучик? Ух ты какая хорошая собака! Ух ты какое у нас тут пушистое беленькое пузцо. Хороший ты парень, Лучик, правда? Пра-а-авда.

— Правда, — трясёт языком Луцик, словно ему не слово сказали, а выдали котлету.

***

Я, кажется, уже говорила: люди типичные. Подстраиваться под типаж это как отмычку подбирать — твои выступы должны ложиться в его впадины, в незакрытые потребности. Так вот, эти паттерны складываются не только из манеры говорить. Человек употребляет какие-то слова или избегает их — это всё важно, да, но ещё жесты, ещё мимика, зажатость в тех или иных зонах тела или наоборот, невротичная суетливость. Из всего этого лепится портрет. Детская игра, где по точкам надо нарисовать картинку, да и самим навыком различения типажей люди владеют с детства.

Но вот что отличает профессионала, в смысле — меня: я не дорисовываю портреты от фонаря. Все очертания должны основываться на информации, идущей от человека. Её нет? Стоп-машина! Мозгам так и хочется достроить недостающие линии, но я их шлёпаю по нейрончикам.

Умейте ждать, голодные мои извилинки. Умейте зависать в неизвестности. Не нужно путать фантазии с реальностью, а также незачем пытаться объяснить то, что в объяснениях не нуждается, так как не несёт выгоды. Вот взять Луция, да? Почему собака говорит? Почему позволяет Димитровичу себя гладить? Да нипочему, это же Луций, он чокнутый. Сумасшедших не типируют, как говорит мой коллега Орешкин, фанат соционики, мне к нему сейчас ехать, а мы машину оставили не пойми где — Луций, вспоминай давай!

Мозгам проще, когда есть только да и нет, но бинарная логика всасывает у троичной, а мне некогда всасывать. Для меня есть не только чёрная очевидность и белое отсутствие, и даже не только оттенки серого меж ними. Есть неокрашенная зона: ничего не понятно. Я жду, пока наблюдаемый проявит себя именно в ней. До тех пор — никаких поспешных выводов. В общем-то, самое сложное — на лету проверять, откуда взялось впечатление о человеке и какие у него были реальные основания.

Только тогда, когда в картину не из чего добавить новых деталей, я начинаю рассуждать о выемках в замочной скважине.

Что вытеснила в себе моя жертва? Та самая часть его психики и откроет мне дверь изнутри. Голодного, заброшенного ребёнка всегда можно сманить конфеткой и ласковым взглядом.

Так вот, насчёт Димитровича у меня пока что ноль идей. Тоже мне, утонченный образец искусства!

— Всё вы одинаковые, — цежу я сквозь зубы, пока завожу машину. — Ты в любом случае что-то прячешь, понял, мазилка старая? Доберусь я до тебя!

Луций ёрзает на соседнем сидении. Не даёт покоя:

— Анфан терибль, анфан терибль, анфа…

Иногда пёс просто несносен. Ведь не объясняет же ничего, просто бубнит над ухом! В первой же дорожной пробке я начинаю гуглить этот терибль.

— Enfant terrible, ужасный ребёнок. Образ, сродный стереотипу «вождя краснокожих» из одноименного рассказа О’Генри. Что-то знакомое. Луций?

— Это где ребёнка похитили на выкуп, а потом доплачивали, чтобы вернуть, — совершенно внятно отвечает собака.

— Ненавижу этот конченый рассказ, Луцик, понял? Кризис трёх лет, проверка границ дозволенного взрослыми, ну, ну… Так говорят о ребёнке, способном по своей наивности сказать или спросить то, что взрослые пытаются... Скрыть. Ага! Ну ты настоящий друг, Луций, — благодарю его сладким голосом.

Нет ничего страшнее слов благодарности для того, кто пытается тебя сломать, поэтому обычно моя говорящая псина в таких ситуациях потешно трясётся и брызгает кариозной слюной. Сейчас Луций почему-то лишь прячет морду в лапы. Из-под лап доносится урчание. Так он что, неиронично попытался сказать мне что-то приятное? Вместо своего обычного "тварь, мразь, стервятница"?

— Да что ж вы все такие непредсказуемые сегодня! — ругаюсь я и… слишком резко жму на газ. Дерьмо!