Наташа

Ох, мурашки по всему телу бегают. Я начала выкладывать 21 главу "Новой Жизни", с говорящим названием "Наташа". 

Роман живет здесь: https://author.today/work/372107

А в этой главе мои Аня с Юрой встречают свою приемную дочь Наташу. Она станет для них надеждой, а они для нее опорой. 

Затравочка из главы: 

21 

Наташа 

В первые секунды то, что сказал Царев, вообще не доходит до моего разума, он вместе с душой отказывается верить в то, что я только что услышал. 

А потом...

— Что? Она сидела на цепи? Как собака?

— Вот-вот. Причем лесничий, который ее нашел, тут же сообщил в полицию, и они арестовали...

— Кого? Маньяка?

— Да нет, не маньяка, а мать девочки. Там за опушкой леса деревенька, десять домов, все всех знают. Лесничий сказал, что девочку зовут Наташей, а ее мать местная проститутка, и пьяница, Мия Соснова, родившая дочь от своего сутенера, которого порешили три года назад в бандитской разборке в областном центре. 

Так вот, полиция сразу по горячим следам арестовала Мию, а та так спокойно и заявила, мол, да, я свою спиногрызку в лес отвела и на цепь посадила поздно вечерком, потому что она мне мешала работать, все время лезла, хныкала, жрать просила.

Как собаку, на шею цепь и привязала к дереву. Привязала и ушла, на крики ни разу не обернулась. Когда ей сказали, что ребенка живым нашли, она только прошипела зло, «Какая змея живучая». 

Скажешь, что таких матерей не бывает... и будешь прав. А вот бывают...

— И это не худший вариант...

Царев смотрит на меня как на лунатика, который заговаривается. 

— Нет, серьезно, это не худший вариант. Этой дочь мешала, но она ее выносила, родила, какое-то время любила... наверное... Потом только алкоголь мозги отшиб на фиг. А так бывает, что вынашивает, рожает, а потом, если продать не удастся, убить пытается... вот тоже так, ночью в лес, раздеть и в сугроб, и пускай подыхает. Не потому, что мешал, а потому что просто, чего жить выродку, лучше уж пусть сдохнет... 

Царев молчит, и как-то странно на меня смотрит. 

Потом вдруг поднимается на ноги и мне руку протягивает. 

— Пойдем, я думаю, я не ошибся, ты именно тот, кто сможет нам помочь. Подержишь ее, пока я обрабатывать буду, ей больно будет, успокоить ее надо, а седативное колоть опасно, с ее застуженными почками. Плюс нужно капельницы ставить, а венки у нее тоненькие, больно будет, у нас в больнице в 21 веке катетеров нет, только иглы, ей ручками шевелить будет нельзя, но не привязывать же ее к кровати. Думаю, вот ты как раз и сможешь ее утешить, успокоить, поговорить, приласкать. 

— Не могу...

— Юра, я знаю, что только что случилось, у вас с Аней дочь умерла... еще не успев родиться. А этот ребенок за шесть лет своей жизни ни одного ласкового слова не слышал, а родился, дышал, жил... и теперь живет. И помощь ей нужна прямо сейчас, она ждать не может, пока ты тут на полу в уборной рассматриваешь потолок с явным желанием свести счеты с жизнью. 

Я смотрю на него как баран на новые ворота. 

— Только не делай вид, что ты не понимаешь, о чем я говорю. Все мы, кто в операционной был, твое бормотание про «это мне наказание» слышали. 

Давай ты сейчас свое чувство вины засунешь куда подальше, и пойдешь со мной вниз, поможешь успокоить девочку, которой помощь нужна, и ласковое слово ей поможет больше, чем все лекарства, которые у нас есть. Ты сам сейчас сказал, что бывает хуже. А раз так, то ты как никто другой сможешь найти правильные слова, и подарить шанс этой девочке. Давай, бери мою руку, вставай, и живо за мной. Сейчас не время раскисать, может сама судьба сделала так, чтобы Наташа оказалась именно у нас. 

Проходит десять минут и вот, я вижу Наташу в первый раз. Ее тельце на койке кажется таким маленьким, будто ей от силы года два, но никак не шесть. Ручки и ножки у нее такого страшного синеватого цвета – обморожение, причем выглядит в некотором роде как ожог, если надавить на кожу, то она станет на мгновение белой, а потом снова такой вот синеватой. И ребенок плачет, плачет от боли, пока две медсестры втирают ей в кожу рук и ног какое-то лекарство. 

Царев подходит, и начинает готовить лекарство для капельницы, но стоит девочке заметить у него в руках иглу, как она начинает истошно кричать. А меня сюда и привели, чтобы ее успокоить. Я подхожу и начинаю гладить ребенка по волосам, причем сейчас сложно определить, какого они цвета, потому что создается впечатление, будто ребенка не мыли неделю, если не две. Вспомнив, кто ее мать, я решаю, что вероятнее всего мне не кажется. Но стоит мне начать ее гладить, как истошные вопли прекращаются, совсем. 

Я встаю на колени рядом с койкой, на которой лежит девочка, провожу ладонью по ее щеке и тихо спрашиваю:

— Как тебя зовут, красавица?

— Наташа. 

Ребенок смотрит не отрываясь мне в глаза, и неожиданно меня накрывает – мне хочется обнять ее, прижать, защитить, сделать так, чтобы никто не смог ее больше обидеть, а уж тем причинить боль. 

Я продолжаю осторожно гладить ее по щеке, по волосам, а потом говорю:

— Я давно хотел познакомиться с тобой, Наташа. 

— А откуда ты знал, что я есть?

Ребенок смотрит на меня завороженно, и я вспоминаю, как недавно мы с Анечкой вслух читали Алые Паруса – нашей Дианочке... И тут же я вспоминаю, что Дианы нет... а Наташа есть, и я не в праве подвести ее. 

— Я недавно видел тебя во сне. 

— Правда?

— Правда. 

— Так ты... ты мой папа? 

В голосе Наташи надежда, граничащая с отчаянием, и все взрослые, кто есть в палате, включая Царева, отворачиваются и вытирают рукавами слезы. А я не знаю, что на меня нашло, но знаю, точно, что поступаю правильно, так шепчет мне ангел, сидящий на моем плече. 

— Да, родная, я так рад, что ты меня узнала.