Топерва

Поэзия зверя. Со строчной. Пока – со строчной.

Но сначала Поэзия. Потом – мысли дурацкие.

Книга Иова: Бог – Иову: Можешь ли ты удою вытащить левиафана и верёвкою схватить за язык его? вденешь ли кольцо в ноздри его? проколешь ли иглою челюсть его? будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? сделает ли он договор с тобою, и возьмёшь ли его навсегда себе в рабы? станешь ли забавляться им, как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих? будут ли продавать его товарищи ловли, разделят ли его между Хананейскими купцами? можешь ли пронзить кожу его копьём и голову его рыбачьею острогою? Клади на него руку твою, и помни о борьбе: вперёд не будешь.

Надежда тщетна: не упадешь ли от одного взгляда его? Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; кто же может устоять перед Моим лицем?

Кто предварил Меня, чтобы Мне воздавать ему? под всем небом всё Моё. Не умолчу о членах его, о силе и красивой соразмерности их. Кто может открыть верх одежды его, кто подойдёт к двойным челюстям его? Кто может отворить двери лица его? круг зубов его – ужас; крепкие щиты его – великолепие; они скреплены как бы твёрдою печатью; один к другому прикасается близко, так что и воздух не проходит между ними; один с другим лежат плотно, сцепились и не раздвигаются. От его чихания показывается свет; глаза у него как ресницы зари; из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры; из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. Мясистые части тела его сплочены между собою твёрдо, не дрогнут. Сердце его твёрдо, как камень, и жёстко, как нижний жернов.

Когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса. Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копьё, ни дротик, ни латы. Железо он считает за солому, медь – за гнилое дерево. Дочь лука не обратит его в бегство; пращные камни обращаются для него в плеву. Булава считается у него за соломину; свисту дротика он смеётся. Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи. Он кипятит пучину, как котёл, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворён бесстрашным; на всё высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости.

***
Во всей русской литературе не припоминаю чего-либо сопоставимого. Запад издавна, со Средневековья («мрачного») изощрённо увлекался бестиариями, выстроенными на аллегориях, исполненными моралью. Помню – и Леонардо, и Борхеса. У нас – не помню. Мотивы бестиарные – да. Левиафан прописан на свой лад Ломоносовым (вторичное), Державин вытёсывал «навеянные» образы... Пушкин оставил хрестоматийные «следы»… Сказки, былины, лубок… То есть вначале было если не Слово, то, по крайней мере, «всё как у людей». У «настоящих» людей, и не хуже, чем у задраконенных китайцев, обслоновленных индусов. Но потом – как будто хряснуло во всенародье, как будто чудище обло озорно пролаяй – и исчезло наважденье, вместе с Радищевым Всё? Хлебников, Заболоцкий… Крохи, вкрапления. Одна только тройка Гоголевская, но и та – мы сами, а мы не зверь. Недотыкомка мелкобесная – та – да, есмь. Или?..

Чебурашка! Наша недолевиафановость разрешилась пушисто-ушастым мисюсем, всенародно и заново преобожаемым. И в этом преображении даже крокодил человеком заходил. Как хозяин. По всей стране. Вочеловечился, бестия! И не съел его никакой воробей: не тараканище усатое.

Наша потаённая национальная бестиарность: у нас кругом человек. У нас Бог Отец – человек (Его ни одна живая душа не видела, а мы у бонаротти-рафаэлей подглядели), у нас Чорт – человек, джентльмен даже, у нас зверьё в люди повыходило. Да что зверьё – рыбы. Все – люди, вселюди, всечеловеки.

Че-ло-век! Маленький ли, большой ли, громадный даже, голенький и в феатральных кружевах лохмотьями – человек. У нас. Засилье? Тотальность? Авторитаризм?

А Запад, который назойливо впихивает нас в бестиарную, зверскую клетку – не в литературе уже, но в её массознанческих заменителях, он, этот Запад, таким вот манером морально аллегоризирует нас, чужих себе, неподдающихся железу? Для него что алиен-звероящер – монстр, что русский в ушанке, с кувалдой, с калашом.
Но если и вправду ни на гран бестиарного у нас нет (знание моё ограниченно, факт), встаёт вопрос – к прямоходящим: это национальная особенность, отличительная черта как, может быть, достоинство, или – нет, напротив – русская лакуна на месте всемирной поэзии зверя есть выражение недотягиваемости нашей к взыскуемым высотам Третьего Рима?

Или в этом отсутствии присутственного места вышел к нам – против всей нашей стихийной рукоположенности – некий знак, знак, может быть, потаённого, коренного смирения нашего как нецарей над сынами гордости?

Но ведь это у нас, не где-нибудь – возглашено: человек – это звучит гордо.
А против, у Достоевского – смирись, гордый человек!

***
Как это – у пламенного протопопа Аввакума: «Егда ж привезоша мя на двор, выбежала жена ево Неонила и ухватила меня под руку, а сама говорит" "поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!" И я сопротив тово: "чюдно! давеча был блядин сын, а топерва – батюшко!.."»

Как – топерва?