Головина Алла Сергеевна (1909-1987)
Автор: Михаил ЭмПотихоньку продолжаю дорабатывать поэтическую Антологию – соответственно, открываю новые имена. Для себя, невежды, конечно, – потому как в профессиональном мире имена-то известные. Но для широкой публики – навряд ли.
Сейчас штудирую эмигрантскую поэзию, к которой относится имя, вынесенное в заголовок. Знаете, вот и женщина красивая, и стихи отличные – на уровне. Влияние предшественников и современников чувствуется, конечно, но это нормально. Полагаю, в десятку, а то и пятерку, лучших русских поэтесс Головина (урожденная баронесса Штейгер) входит по любым – даже самым жестким – критериям. 
Для любителей поэзии привожу образцы творчества. Треугольными скобками отмечены сделанные мной исправления и сокращения. Тут я непоколебим: если автор сгоряча сплоховал, допустил длинноту или опечатку, или переписчик ошибся, долг составителя исправить ошибку, а не слепо ее тиражировать.
В ярмарочном тире (1929)
Мне выстрела дозволено четыре
И я, смеясь и в торжество не веря,
Прицеливаюсь в ярмарочном тире
В какого-то невиданного зверя.
В толпе – лучи на лицах незнакомых
И на деревьях золотые метки.
– Не все ль равно, что ныне будет промах?
Свинцовый шарик задевает ветки…
Я завтра снова приложу усилья,
Над потолком раздвину черепицы
И поломаю голубые крылья
Летящей к небу деревянной птицы.
Тогда страшись со мною поединка,
Я сразу стану для тебя иною,
Ведь городская птица Метерлинка
Уже вверху <–> повисла надо мною.
В двадцатый раз идя навстречу маю,
Как гиацинт, согревшийся в рогоже,
Я счастье балаганное поймаю
И научусь прицеливаться строже.
Голуби (1930)
<> Глядясь в золотую рань,
Что красит бока трамваю,
Желтеющую герань
Беспомощно поливаю…
Ломая порыв тоски,
Отпущенный в зимней мерке.
Кормлю голубей с руки
В окне, из-за жардиньерки.
И клювы стучат, стучат
По серой холодной жести…
<Пьянящий> весенний чад
Мы с ними открыли вместе.
На белом крыле чудес
Мой день с голубиным равен,
Бросаясь в окно небес
От этих немытых ставен. <>
И не становясь слабей
От радостного полета —
Сегодня всех голубей
Со мной ожидает кто-то. <>
Последняя тает грань,
Когда зазвенят осколки.
Смешная моя герань
Стоит на небесной полке.
Горят ее лепестки,
Исчерченные грехами…
И кто-то меня с руки
Накормит опять стихами…
Музыка рыдала виновато... (1931)
Музыка рыдала виновато:
Счастье, счастье, ты приходишь поздно!..
Млечною дорогой аппарата
На экран спускались кинозвезды. <>
Шли легко вверху, над облаками,
Не боясь ни смерти, ни разлуки,
И сжимали влажными руками
Чьи-то подвернувшиеся руки.
Счастье шло от вздохов вентилят<>ра,
На экране волновалось море,
В коридоре райского театра
Выметали служащие горе…
Саксофон архангельской трубою
Подтверждал видения легенды…
Кто б ты ни был — это мы с тобою
Замыкаем свадьбы хэппи-энды.
Юбилейная поэма: 1922-1932
Веселый апрель — это чудный момент,
Повсюду пасхальная чистка…
Конечно, герой наш — <обычный> студент,
Конечно, она — гимназистка…
Она называла Тшебову тюрьмой,
Любила кровавые драмы.
Студент прикатил отъедаться домой
Под крылышко любящей мамы.
Ему нипочем небосвод голубой,
Что воды бурлящие смелы…
Она же в апреле являла собой
Тип Лизы, Татьяны и Бэллы.
Они по болезни учились года,
Которые были излишни,
За них хлопотали родные всегда,
Когда распускалися вишни.
Он свыкся <давно> со своим уголком,
Она же — с бараком и классом,
Его называли всегда индюком,
Ее — иногда папуасом.
Уже зеленела повсюду трава,
На ферме гнусавили птицы.
При встрече студент улыбался едва,
Она опускала ресницы…
<Влюбился студент и женился на ней> —
Их смертью судьба не венчала,
<Сегодня> справляют они юбилей,
Десятый уже от начала.
Ночные птицы (1935)
Этот вечер огненно-желтый
Видит снова, в который раз,
Как смятенные птичьи толпы
Сетью выхватил Монпарнас.
И у белой холодной стойки,
Чинно вниз опустив крыла,
Из густейшей крови́ настойку
Ты доверчиво отпила.
Вспоминая камыш и гнезда.
Подражая в последний раз,
Ты крылом утираешь звезды
С неослепших орлиных глаз.
И ты видишь, ты видишь, видишь,
Как нагретые зеркала
Тушат счастье твое, подкидыш,
И ломают твои крыла.
Пусть наутро сметут со стойки
Песни наши среди золы,
И, болтая, покинут сойки
Тесно сдвинутые столы…
Вот слоятся стеклянные двери.
Разбредаясь по одному.
Мы бросаем горстями перья
Вырастающему холму.
Чтоб сегодня приблизить чудо
Смерти той, что который год
На заре подымает блюдо.
Зерна сыплет <и> не зовет…
Не умирай, не верь, не жди... (1935)
Не умирай, не верь, не жди,
Что будет райская награда.
Покроют руки на груди
Цветами из чужого сада.
От выцветающих оград.
Где спят напуганные адом,
Ты не увидишь этот сад,
Не пролетишь над этим садом.
Взойдет непышная трава
Над желто-розоватой глиной,
И будешь помнить ты едва
Озерный шорох лебединый,
Цветы на письменном столе,
Грозу, встающую над скатом,
<Свои метанья на земле
И руку на плече крылатом>.
Это к слову пришлось в разговоре... (между 1935 и 1938)
Это к слову пришлось в разговоре
О любви, – и я снова пою
О тебе, о беспомощном взоре
В гимназическом нашем раю.
<Мы> у домика, где дортуары,
В прежней позе стоим у крыльца –
Вечный очерк классической пары –
Два печальных и детских лица.
«О, Ромео!.. – и плачет Джульетта: –
О, Ромео, что будет весной?»
За апрелем: разлука и лето, –
Ты еще до сих пор не со мной…
И на мраморных плитах гробницы
Мальчик бьется, боясь умереть.
А надежда листает страницы
И по памяти пробует петь.
Со всею преданностью старой... (1940)
Со всею преданностью старой,
Во власти отзвучавших слов,
Я выхожу на зов гитары,
Высоко гребни заколов.
Ступив с четвертого балкона,
Сорвав ограды кружева,
Я жду улыбки и поклона
И веры в то, что я жива.
Но смутен разум Дон Жуана,
Привычно струнами звеня,
Он скажет мраку: Донна Анна.
И отстранит легко меня.
От грез очнуться слабой Анне
Трудней, чем мне от вечных снов.
Она – жива, она не встанет.
Не выйдет, гребень заколов.
Как перепуганная птица,
Забилась под сердечный стук,
И даже ей во сне не мнится:
Безумный сад, безумный друг.