Ностальгическое

Дождь иссяк. Наверное, только на Голанах воздух столь чист. День промыт, как стекло. Отчетливо видна заснеженная вершина Хермонта…

У каждого человека бывают минуты, когда он осознает бренность своего существования. Каждый человек иногда думает о смерти. О том, что вместе с ним исчезнет этот сияющий мир, что сущность связана с восприятием, что кто-то другой выйдет в прозрачный до хруста, день и взглянет на горы.

А горы цепенеют немо,

Они от вечности устали,

Они молчат, касаясь неба

Оцепенелыми устами.

В такие моменты начинаешь ценить миг, напряженно вглядываясь в окружающее. Дерево, полное листков – как оно прекрасно. Горлица, севшая на карниз – что может быть чудесней. Невесомое облако, проплывающее в синеве – какой восторг!

Воспринимая сущее объемно, осознаешь с комом, подступающим в горло, что ты и мир едины, что ты – не просто израильтянин, а человек, существо мыслящее, чувствующее. И это чувствование влито в дерево, в птичку, в облако, в бездонную синеву неба, в несокрушимость гор и протяженность пустынь. 

Глаза влажнеют от нескромной слезы, в груди становится сладко до дрожи. И то, что подступает к горлу, должно излиться. Чем? Стихами, прозой, рисунком, музыкой… И почему-то вспоминаются дома. 

Как и всякий пожилой человек, мой герой пожил в разных домах. Одни оставили воспоминание, другие – неприязнь. С теплотой вспоминается квартира детства в заснеженном Иркутске. Кирпичный дом в «медвежьем углу», послевоенные годы, хлеб с маслом, посыпанный сахаром – высшее лакомство, ситцевые шаровары, теннисные туфли, начищенные зубным порошком, американская «ленлизовская» тушенка, раздельные школы для мальчиков и девочек, эйфория Победы, надежда на восторженное будущее… 

Какое-то время домом была казарма. Дальний Восток, частые тревоги – вестники «холодной войны», старшина – хохол, ученья с пятнадцатикилометровыми марш-бросками, неизбежные самоволки, медовуха аборигенов Уссурийской тайги, русская печь посреди казармы…

Потом домом стало общежитие МГУ. Студенческий общак, подработка грузчиком на ж/д-товарной, складчина с неизменным вермутом или «агдамом», сигареты «прима», со стипендии – кафе Снежинка», редко - такси на рубль, такси марки «победа», 20 копеек километр…

Диплом – это не ордер на квартиру. В те времена отказавшийся от распределению в «тьму-таракань» становился безработным. Череда сменных комнат с разнообразными хозяевами и хозяйками. Прижимистыми, мелочными, недобрыми. Склока, если не можешь заплатить вовремя, склока, если насорил на кухне, склока, если задержался в туалете. Добровольная коммуналка. Не от хорошей жизни: устроится молодому специалисту в столице почти невозможно, особенно, если он - лимита. Случайные заработки, проголодь, неопределенность. Когда терпение истощается,  диплом прячется на дно чемодана, и домоуправление принимает в свои ряды нового дворника.

Неизвестно почему, но ведомственные квартиры ЖКО всегда располагались на первом этаже. Наверное, чтоб работник метлы был поближе к полю действия. В старой Москве сохранились еще и сырые, полуподвальные – странное изобретение перенаселенного города. Дворник того времени не только боролся с мусором: там, где дома были защищены металлическим забором, он еще выполнял функции ключника. Прекрасный приработок к 75 рублям зарплаты – взымание с припоздавших жильцов чаевых. Дядька в кожаном фартуке и с бляхой на груди тогда еще олицетворял порядок. А в домах для зажиточных – партработников и работников торговли – имел и третий заработок, исполняя по мелочам обязанности слесаря, плотника, грузчика.

Этот период у нашего героя вспоминается светло, хотя зимой долбить ледяную корку на тротуарах было нелегко. Зато французская булка стоила семь копеек, хорошая колбаса - два сорок, водка – 2-80, «скороходовские» туфли – восемнадцать рублей, а нормальные – югославские – сорок. Даже при дворницкой зарплате можно было раз в пару лет истратить сороковник на модную обувь и полтинник на пальто джерси.

Перескочим через несколько десятилетий. Опустим безмолвно суетное правление Хрущева и перейдем к мирному застою Брежнева. Наш герой давно уже не дворник, а солидный гражданин при должности. Он степенно подъезжает к своему дому на «жигуленке», снимает галоши в прихожей, проходит налево – в ванную, а потом – направо, в кухню, где ждут его в сервизной глубокой тарелке домашние пельмени, а в хрустальном графинчике домашняя настойка. Это настоящий Дом, выстраданный в многолетней очереди, Дом, в котором есть детская, кабинет, столовая, спальня. Все атрибуты тех лет присутствуют в Доме: и ковры на стенах, и книжные шкафы, и телевизор «Рубин», и радиола «Рекорд», и магнитофон «Весна», и пианино «Красный октябрь».

Правда, это уже не Москва, а обычный провинциальный город, но лучше быть фигурой в области, чем пешкой в столице. Впрочем, до Москвы всего четыре часа на поезде, и перед праздниками визиты в изобильные столичные магазины обязательны.

Человеческое благополучие скоротечно. Горбачев успешно разваливает СССР, «Тимур и его команда» столь же успешно обесценивают рубль. Кто не успел, тот опоздал, и «солидная», десятитысячная заначка на сберкнижке теряет свою солидность. Зато открыта граница, и наш герой меняет жилье вместе со страной. И трудно сказать, что более побуждающе: еврейский патриотизм или разрушенный «Дом Россия».

Конечно, ценовые категории Израиля и бывшего СССР несколько разные: двадцати тысяч долларов, вырученных за квартиру и машину, тут не хватит даже на прихожую. Но государство внимательно к своим блудным сынам, социальное жилье явственно напомнит о студенческой молодости, а социальное пособие поможет не умереть с голода. Увы, эмиграция хороша для молодых, а старость печальна в любой стране.

Тем ни менее, дождь иссяк, отчетливо видна белесая вершина Хермонта, день промыт, как стекло…

Только этого мало.

В.Круковер