Когда у тебя нет выбора

В Университет я попал с первой попытки – к немалому изумлению своего отца. Мне не было тогда и семнадцати, - конечно, сделали свое родословная и репутация мужской гимназии точных наук (и академик – я уверен – не подмазал, но крепко кое-кого попросил), и все-таки – курс был второй, а мне, повторяю, не было и семнадцати, и в предпоследний мой школьный год, как призрак, маячила угроза вылета, ибо числился я в приятном хороводе балбесов и неучей, и на выпускном вечере, когда стало известно, что Университет, второй курс, факультет физики-математики, - директор Оберсвальской мужской гимназии тряс моему отцу руку, пожимая, как было принято, через чистый носовой платок, и отец краснел и оглядывался; всю мою жизнь, неполных семнадцать лет он присматривался, изучая, стою или не стою я похвалы, и вердикт всегда был один: повременить; не стою.

Здесь же приобнял меня – это мой-то академик! – похлопал по воротничку, бегло, стесняясь, выговорил:

«Ты молодец. Дед будет доволен».

Наверное, это должно было мне польстить.

Согласно родовому обычаю, после школы у меня была одна дорога: в Оберсвальский государственный университет. Все мои предки (за исключением авиатора) занимались физикой и учились в школе для одаренных детей. То же раннее вундеркиндство преследовало и меня; мало того, был я первым среди равноодаренных соучеников, но к двенадцати годам скис и опустился, как перестоялая квашня, и вундеркиндство свое помню в основном по ностальгическим сказаниям академика и нытью деда: в год я говорил, в два читал: вслух и на память, - в пять решал задачи с котангенсом. Живая игрушка, предмет восхищения, - в школе я прыгал через класс (пять лет за три года).

Подсчет велся жестокий – четырнадцать лет обучения мне предстояло одолеть за девятилетку; в итоге получилась стандартная дюжина: где-то посередине бег сменился трезвой рысцой, а там плавно и незаметно для меня, но весьма болезненно для отца, выродился в неторопливую ходьбу. Теперь я плелся в хвосте, брал прежней легкомысленной хваткой, учил урывками, получив очередной моральный пендель от академика, павшего духом в марафонском забеге по негодующим школьным Хиронам, и волочил шлейф былых успехов, растраченных надежд, вранья и недетской усталости. Мой гранит наук был изгрызен чрезвычайно непланомерно.

Все же был я отходчив, моя жизнерадостная легкость изрядно допекала отца, ему желалось больше грусти, больше трезвого осмысления бытия на круглом лице тинейджера. Никакая терапия, начиная с химио-, и заканчивая психо-, не помогала; не знаю, о чем мечтал посреди гипносеансов отец, мне же грезилось вожделенное время, когда деревья станут маленькими, и уж тогда никто, никогда…

Редкие порывы прилежания (вкупе с затяжным, утомительным для головы бездельем) принесли плоды. Результат двухнедельных майских экзаменов (девяносто один балл по математике, и я работал, как проклятый) ошеломил не только отца, но и меня; это означало, что гимназия точных наук приготовила второкурсника, - что, собственно говоря, она и должна была сделать. Так, в шестнадцать лет залетев на второй курс Университета, я снова стал вундеркиндом.

Судьба моя была предопределена с пеленок. Моей специальностью должна была стать – опять-таки согласно родовому обычаю – физика небесных сфер. Мое счастье, что физика небесных сфер не внушала мне отвращения, иначе корпеть бы мне рядом с наукой, проклиная судьбу и удачливых предков (не отношу к ним авиатора, фигуру баснословную, почти мифическую, ибо существовал он до Адама – лауреата и праотца рода, - и был обладателем двухъярусной фамилии, сужением серединной гласной напоминавшей сухой изюм, а также барочного выверта в простом, как овощ, имени; впрочем, скептики полагают сомнительной саму возможность его - авиатора- бытия, рассматривая эту темную лошадку как тотем, знак рода, каковым был, например, Рюрик – зачинатель целой связки русских князей, или Кий, Щек и Хорив, и сестра их Лыбедь, или же альбанские близнецы, чья родословная концом полуистлевшей пуповины уводила за облака, в лоно любвеобильной прародительницы римского народа).

Наша – самая чистая ветвь признает его, авиатора, с неохотой, тем более что общее родовое имя за много лет претерпело значительные изменения, элегантная приставка к двухъярусной фамилии затерялась в эпохальных передрягах, как теряется при переезде чашка из семейного сервиза; имя собственное теперь звучит иначе – без национальных кружевных вывертов. Основоположником считается нобелевский лауреат. За тридцать лет неусыпных бдений и книжечку «Принципы строения небесных сфер» получил он премию, звание академика и право передавать из рода в род свое имя. Я – Антон Антонович С.-Э., отец мой – Антон Антонович С.-Э., дед – Антон Антонович, и Антон Антонович С.-Э. будет мой сын.

Как любой из моих сородичей, я был приговорен: десять лет на очном отделении плюс двухгодичный практикум в одной из столичных лабораторий. Век назад юному стажеру полагалось сделать открытие (этакий обязательный подвиг, поход в Палестину, битва с драконом), – тем самым подтверждалось наследственное право и выплачивалась дань обществу: мол, не напрасно мы, академики, землю топчем.

В нынешние дни все свелось к проформе, лаборатории зачастую – путь в большую политику, - в дальнейшем мне грозил либо статус помощника секретаря члена Ученого совета, либо прописка в одном из двухсот министерств. А там – как бог даст: секретарь, заместитель, пара-тройка должностей посолиднее, - годам к пятидесяти я мог бы обрести кресло в Ученом совете. Отцу как-то не повезло. Потомок захудалого рода (за полтысячелетия один только гений), - он топтался на периферии: то МНС, то дежурный канцелярист, то …надцатый секретарь члена Ученого совета.

«Учись, - говорил он мне. – В наши дни, чтобы преуспеть, надо учиться».

Если б меня спросили, я бы сказал, что предпочитаю штурвал межзвёздного самолета. Но кто позволит академику, пусть и скромного рода, водить корабли – даже к дальним галактикам?..

Приключения Антона Антоновича в author.today/reader/318922/2913099