Мэйрион-озерная как героиня "психо-флэшмоба"

Итак, я присоединяюсь к "психо-флешмобу" от Степана Сказина:

Коллеги, собственно я предлагаю поделиться теми эпизодами из Вашего творчества, в которых важную роль играют образы и переживания, связанные с безумием, ментальными (психическими) заболеваниями, психбольницами и т.п. То ли герой у Вас страдает от мании, шизофрении, повышенной тревожности. То ли бедолагу несправедливо упекли в "комнату с мягкими стенами". То ли еще что-то в этом роде.

У меня есть в "Дочери Хранительницы" такой персонаж -- ведьма Мэйрион-озерная (себя она в описываемый период жизни называет языческим именем Ллиувелла). Это трагическая героиня -- да, именно героиня давно прошедшей войны, у которой в голове навсегда сплелись ПТСР и давняя безответная любовь.

К слову, образ Мэйрион в ее юности придумал не я, а Владимир Коваленко. Я лишь увидел ее дальнейшую судьбу.

Эпизод будет от ее фокала. С тяжелыми воспоминаниями и с галлюцинациями.

— Эй, обернись, вороненок! — снова и снова требовала Ллиувелла, и каждый раз сида останавливалась, покорно поворачивала к ней голову. Тогда фонарь светил сиде в лицо, и алые, как угли, огоньки в ее глазах сменялись ярко-зеленым блеском. В следующий миг сида жмурилась, но даже мгновения было Ллиувелле достаточно, чтобы разглядеть этот блеск. И всякий раз в такой миг сердце ее сжималось от сладкой боли. У той, другой, у ее заклятой врагини, глаза были серыми, как свинец пращных пуль, как сталь оружейных клинков. А у этой... Прежде лишь у одного-единственного человека на свете видывала она такой цвет глаз — и никак не могла забыть его — потому что не хотела забывать! Нет, «эта», конечно, никак не могла быть его дочерью: ведь она родилась спустя много лет после его смерти. И все равно...

Здесь, в Кер-Бране, Ллиувелла как могла избегала новостей, особенно северных, камбрийских. Но те все равно до нее долетали, пусть и с большим опозданием. О замужестве Неметоны она узнала спустя года два, о рождении ею дочери — и того позже. Больше всего Ллиувеллу поразило тогда, кого Неметона избрала себе в мужья: им оказался родной племянник ее Проснувшегося! Мало того, еще и говорили, будто бы Неметонин муж как вылитый похож на своего дядю — и наружностью, и доблестью, и силой, и даже будто бы то же самое сидово проклятье лежало на его глазах.

Может быть, именно узнав о том выборе, Ллиувелла и возненавидела Неметону по-настоящему. Если бы та забрала Проснувшегося к себе в Жилую башню, это было бы понятно: сиды издревле проделывали подобное, люди такому даже не удивлялись. Если бы та просто отвергла его и забыла, это тоже было бы по крайней мере объяснимо: что ж, сердцу не прикажешь, коли тебе по нраву совсем другие мужчины. Но сделанный Неметоной выбор был не просто непонятен. Он казался жестоким, изощренным издевательством и над Проснувшимся, и над нею, хранившей его память Ллиувеллой.

И вот теперь впереди нее брела дочь Неметоны. Взъерошенный щуплый вороненок, в жилах которого текла кровь ее врага. Но в них же текла еще и толика крови ее рыцаря, пусть даже доставшаяся вороненку всего лишь от родича. Кровь Проснувшегося все равно была сильна — о, как же ярко она сверкала в блеске огромных сидовских глаз! Разве могла забыть Ллиувелла, как такими же зелеными звездами сияли когда-то глаза Проснувшегося! И, раз за разом вглядываясь в лицо вороненка, она штришок за штришком рисовала себе поистине величественный план мести. Она расправится с Неметоной руками ее дочери — и заодно очистит кровь Проснувшегося от постыдного родства. Она возьмет дочь себе в ученицы, и пусть потом та сразится со своей вероломной матерью и повергнет ее в прах! А чтобы вороненок ей доверился... Ну, попытаться исцелить собственного мужа, пусть даже постылого, не такая уж и большая плата!

А когда вороненок отворачивался, в памяти Ллиувеллы одна за другой оживали картины давно минувшей войны. Истошное ржание саксонской лошади, проваливающейся в усаженную острыми кольями яму-ловушку. Свист стрел, летящих из зарослей терновника в разбегающихся во все стороны трусливых кэрлов. Трепещущий на ветру белый штандарт с тремя штрихами «циркуля Неметоны». Дымы пожаров и зола пепелищ на месте еще недавно живых саксонских деревень. И мертвецы, мертвецы, мертвецы...

Должно быть, именно с тех времен Ллиувелла перестала бояться смерти — и своей, и чужой. Сколько саксонских жизней числилось на счету ее воинов, она даже и не задумывалась: в ее глазах саксы не были людьми. Случалось ей проливать и бриттскую кровь тоже, и даже не всегда это оказывалась кровь изменников. Ллиувелла вела думнонцев к победе, и горе ждало всякого, кто становился ей на пути. Был такой глупый чванливый граф — тот попытался было вести с саксами свою собственную войну — так, как привык, как научился от отца. Она предупреждала его, пыталась договориться. Не внял. И тогда она сделала так, что он просто перестал ей мешать. А всего-то ничего и понадобилось: выследить обоз с невестой саксонского эрла... О, как кричала та белобрысая девка, выволоченная бриттскими воинами из уютного теплого возка, как умоляла о пощаде на своем лающем собачьем языке! А потом пущенные по правильному следу саксы сделали всё сами...

Как же звали того непослушного бриттского графа? Память неожиданно подвела Ллиувеллу, заставила задуматься. Артан? Аруэл? Артлуис?

— Арранс! — грянуло вдруг из Брановой священной рощи. — Арранс!

В тот же миг Ллиувелла застыла как громом пораженная. Конечно же, графа того звали Арранс! Вещая ворона из Брановой рощи услышала ее мучения, подсказала ответ.

— Госпожа Ллиувелла?..

Вороненок. Теперь уже не Бранова птица из рощи, а Неметонина дочка. Тревожилась, окликала. Вот только не до девчонки сейчас Ллиувелле: мысли у нее заняты другим. Да, ворона — конечно, птица Брана Благословенного. Но ведь она еще и птица трех ирландских богинь, имя одной из которых — Немайн! Вот кто, Бран или Неметона, надоумил ворону назвать графа по имени? А главное — зачем?

Имя Арранса, пожалуй, без той подсказки Ллиувелла и не вспомнила бы. А лицо его и сейчас виделось как в тумане. Зато почему-то удивительно легко вспомнилась эрлова невеста — та самая. Девка ехала тогда к жениху — вырядилась в лучшее. Красное платье с вышивкой, серебряные фибулы, янтарные бусы... Личико у нее оказалось нежным, смазливым, одежке под стать, а голосок — звонким-презвонким. Охрипла, правда, невеста быстро, а под конец и вовсе замолчала...

— Госпожа Ллиувелла!..

Опять этот настырный вороненок — вот что ему надо? Буркнула в ответ:

— Что тебе? — и не утерпела, вновь посветила девчонке в лицо.

На этот раз глаза у той зеленью не сверкнули: прикрыла их заранее.

— Госпожа Ллиувелла, вам нехорошо?

Мыслями своими она делиться с девчонкой, разумеется, не стала. Схитрила — спросила будто бы озабоченно:

— Идти далеко еще?

А то так сама она не знала, что до проезжей дороги рукой подать! Да она на этой тропинке давно каждый камешек выучила — и в темноте не ошиблась бы, а уж с фонарем-то и подавно!

Вороненок поверил. Прочирикал в ответ торопливо, словно и не вороненком был, а воробышком:

— Совсем рядом уже, госпожа Ллиувелла. Чуть-чуть осталось.

Впереди мелькнул свет — не холодный обманный эллилов огонь, а живой, теплый язычок пламени. Вдруг остро пахну́ло конским потом, и тут же в небольшом отдалении фыркнула лошадь. Затем фонарь Ллиувеллы высветил стоящую на обочине проезжей дороги распряженную повозку — большой неуклюжий фургон.

А в следующий миг Ллиувелла уловила человеческие голоса. На пустоши, как раз возле лошади, оживленно беседовали двое — мужчина и женщина. Вскоре Ллиувелла опознала гаэльскую речь — слух у нее был еще хоть куда. Поморщилась брезгливо. Ирландцев она с некоторых пор недолюбливала, хотя и терпела.

Вскоре голосов прибавилось. Сначала из фургона донесся тоненький детский голосок. Почти сразу же ребенку ответила женщина. Вдвоем они заговорили наперебой: ребенок что-то тревожно спрашивал, женщина вроде бы увещевала его, успокаивала. Слов, однако, Ллиувелла никак не могла разобрать, и вообще речь звучала как-то странно — но при этом подозрительно знакомо. Так что к фургону она подошла уже обеспокоенной, настороженной — а приблизившись к нему вплотную, остановилась и внимательно вслушалась.

В повозке переговаривались не по-ирландски — но и не по-бриттски тоже. Хуже того...

Среди думнонцев, особенно с той стороны Тамара, по-саксонски лопотать умели многие: пока жили под саксами — освоили поневоле. Ллиувелла же учить язык нелюдей просто не желала. Когда требовалось допросить пленного, переводчики находились.

И все-таки саксонскую речь она узнавала — и ни за что не перепутала бы ни с какой другой. Даже с похожей на слух франкской. По-франкски она как раз-таки немножко говорила: давным-давно выучилась от Робина, франка по матери. А Робин — тот кроме родных бриттского и франкского еще много какие языки знал: и латынь, и ирландский, и пиктский, и саксонский. Языки вообще давались ему не по-человечески легко. Иногда Ллиувелла почти даже готова была поверить, что отец у Робина и в самом деле принадлежал к Славному народу, — если бы не знала правды. А правду она все-таки выпытала. Долго ли, умея связать пару-другую слов по-франкски, растопить сердце старой Радалинде, одиноко доживавшей век в предместье Кер-Леона?

Сейчас в фургоне говорили именно по-саксонски — и ребенок, и женщина. И женский голос, совсем молодой, но чуть хрипловатый, словно сорванный, почему-то казался Ллиувелле очень знакомым. Вот и вслушивалась она поневоле в звуки саксонской речи, как те ее ни раздражали, какие мрачные воспоминания ни поднимали, — сначала силясь узнать говорившую, а потом не веря своим ушам. Неужели к ней все-таки явилась та самая?

Во времена саксонской войны Ллиувелла еще пыталась быть христианкой. И как раз ошивался тогда среди ополченцев брат Галван, приблудившийся уладский монашек: лечил раненых, отпевал погибших, отпускал грехи живым. Доводилось с ним общаться и Ллиувелле. После случая с невестой монашек всё ворчал на нее да уговаривал покаяться. Грозился, будто бы явится к ней когда-нибудь та саксонка, умершая по ее вине без святого крещения. Ллиувелла отговаривалась: саксонка — язычница, сама она христианка — значит, Господь ее, Ллиувеллу, оборонит. Да только монашек всё никак не унимался, всё рассказывал ей про каких-то слуа: будто бы неупокоенные души, отвергнутые и Богом, и дьяволом, сбиваются в призрачное войско и являются потом к своим обидчикам за возмездием. Ллиувелла снова лишь хмыкала да пожимала плечами: разве место слабой саксонской девчонке в рядах грозного воинства? Невольно, правда, вспоминала она спутников Арауна в Дикой охоте — но вслух о том не говорила.

Невеста и в самом деле ни разу до сих пор к Ллиувелле не приходила — ни наяву, ни даже во снах. А монашек... Ну, саксонские стрелы и не таких, как он, успокаивали. Даже без ее, Ллиувеллиной, помощи обошлось. Так что если какие воспоминания временами ее и тревожили, то совсем другие.

Но в эту странную беспокойную ночь на Ллиувеллу внезапно обрушилось давно забытое прошлое. Знаки былых времен ощущались сейчас ею во всем: и в нежданно объявившейся Гвен, и в заостренных сидовских ушах вороненка, и в зазвучавшей совсем рядом с ее теперешним домом ненавистной саксонской речи. Даже в облике стоявшей перед ней повозки Ллиувелла отчетливо различала след гленских колдунов-инженеров, след Неметоны.

Замерев, стояла Ллиувелла перед фургоном, слушала пробивавшуюся сквозь стук редких дождевых капель саксонскую речь — и ни в чем не раскаивалась, ни о чем не жалела. В те далекие времена она поступала так, как было должно. В конце концов, для народа Думнонии война закончилась победой именно ее усилиями. Осталась лишь ее собственная схватка — с Неметоной. И это было, конечно, меньшим из зол. А что шевелился где-то в глубине Ллиувеллиной души червячок сомнения — так нечего было ей слушать того монашка...

Голоса в фургоне вдруг стихли, и Ллиувелла сразу очнулась от воспоминаний. Что ж, настало время ей исполнять свой замысел. Первым делом следовало осмотреть больного. Посветив фонарем, она отыскала приставленную к передку фургона лесенку. Поставила ногу на ступеньку. И замешкалась. Легко взлететь наверх не получилось: ни с того ни с сего екнуло и предательски затрепетало сердце.

Но не признаваться же в этом!

Повернулась к вороненку. Девчонка стояла на небольшом отдалении, испуганно прижавшись к высокому колесу. В слабом свете фонаря было не рассмотреть ее лица, и только сидовские глаза светились раскаленными угольками.

Спросила девчонку — больше чтобы отвлечься, чем по необходимости:

— Он внутри?

Та отозвалась почему-то с заминкой:

— Да-да, госпожа Ллиувелла. Вам помочь?

Та кивнула. Тут же, опомнившись, поспешно мотнула головой. Буркнула девчонке в ответ:

— Сама справлюсь.

И не утерпела. Все-таки задала мучивший ее вопрос — небрежно, вроде как мимоходом:

— Эй, вороненок! Кто это там по-саксонски разговаривает?

«Тявкает» все-таки не сказала — сдержалась. С учениками, по крайней мере поначалу, полагалось быть вежливой.

Девчонка ответила не сразу. Сначала она покрутила головой — глаза-угольки прочертили во мраке светящиеся полоски. Потом проблеяла тоненьким голоском, как новорожденный ягненок:

— Это... Они с нами приехали. Вы вряд ли их знаете, госпожа Ллиувелла...

Ллиувелла поморщилась. Подумалось вдруг: вот разве Неметона стала бы юлить да выкручиваться? Та все-таки настоящая сида была — не то что эта полукровка! Эх, придется возиться с девчонкой и возиться, пока из нее получится что-то стоящее... А с другой стороны, может, вороненок и не лукавил — да и кого там было ожидать, в конце концов? Ну саксы и саксы — экая диковинка!

Между тем дождь усилился. По фургону громко застучали то ли крупные капли, то ли градины. Вдруг налетел сильный порыв ветра, повеяло зимней стужей.

Словно откликнувшись на ветер, фургон покачнулся. Еще через мгновение полог позади облучка шевельнулся — и из-под него появилась девушка в светлом платье. Хотя фонарь светил совсем тускло, Ллиувелла все-таки смогла разглядеть правильный овал лица девушки, большие глаза — и свежий, недавно затянувшийся шрам на щеке. Но даже не шрам заставил Ллиувеллу отшатнуться.

На голове у девушки не было волос! В мерцающем свете фонаря матово поблескивала гладкая поверхность ее темени, безо всякой видимой границы переходящего в высокий выпуклый лоб. А в следующий миг девушка выпрямилась — и ее глаза разом погасли, обернувшись темными провалами, а зубы сверкнули зловещим оскалом. Вздрогнув, Ллиувелла качнула фонарем, пламя в нем затрепетало, и тут же безволосый висок девушки блеснул желтым отсветом, словно за какое-то мгновение на нем успела истаять вся плоть, обнажив голую кость.

— Вы ведь к мужу пришли? — медленно произнесла девушка чистым звонким голосом, чуть искажая звуки и совсем по-саксонски разрубая фразу на отдельные слова.

О, как же знаком был этот голос Ллиувелле! Зря тешила она себя тем, что могла обознаться, что могла запамятовать его за столько лет! Конечно же, это была эрлова невеста, замученная когда-то по ее приказу. Со странным, никогда прежде не свойственным ей трепетом смотрела Ллиувелла на свою давнюю жертву, тщетно пытаясь понять, что́ вызвало ту из страны мертвых обратно в мир людей и почему та явилась именно к ней. Ведь Ллиувелла даже не дотронулась тогда до нее, всё сделали ее воины! Неужели после смерти человеку становится ведомо то, что при жизни было скрыто от его глаз и ушей?

В глубине фургона вдруг лязгнуло железо — и тут же закружились-заклубились в полумраке за спиной невесты смутные тени. Призрачное войско! Как же называл его монашек Галван — слуа, что ли?

— Арр-ранс! — снова закричала в Брановой роще ворона. И, вторя ей, невеста воскликнула:

— Помогите ему, пожалуйста!

Ее голос прозвучал теперь иначе, он стал совсем хриплым, словно бы его когда-то сорвали в громком, не щадящем связки крике. Как раз так — отчаянно, по-звериному — кричала невеста, когда билась в руках крепко державшего ее дюжего молодца-бритта.

Ллиувелла попятилась. А призрачные тени уже вовсю кружились над ней, нашептывали в уши непонятные, неразборчивые слова — то ли просили о чем-то, то ли угрожали. Шелест дождя перебивал шепот призраков, смешивался с ним, заглушал его. Вдруг сами собой предательски задрожали колени — такого с Ллиувеллой прежде еще не случалось!

Но настоящий храбрец — это не тот, кто не ведает страха, это тот, кто умеет его вовремя преодолеть. Ллиувелла до сих пор такой и была — храброй по-настоящему.

Усилием воли она подавила дрожь в коленях. Распрямила ссутулившуюся спину, уверенно шагнула вперед. А потом громко выкрикнула, не отводя взгляда от костяного лица невесты, от темных провалов ее пустых глазниц:

— Уходи! Именем Арауна, короля мертвых, повелеваю: возвращайся в свою страну!

Невеста и правда отшатнулась, отступила назад. Однако легче от того Ллиувелле если и стало, то ненадолго.

Дождь вдруг разом прекратился, словно его и не было. Стих шум падавших с неба капель, смолкли их гулкие удары по крыше фургона — а вместе с ними так же внезапно оборвался зловещий шепот мертвого войска. Но в наступившей тишине вдруг отчетливо послышался заливистый собачий лай. Сначала вроде бы негромкий, он всё набирал и набирал силу, доносясь прямо с неба, с северной, камбрийской, стороны, словно там среди темных ночных облаков неслась огромная гончая свора.

«Гвин ап Ллуд, король Аннона, вышел на охоту со своими псами», — испуганно прошептал бы, едва заслышав эти звуки, трусливый суеверный фермер. «Это всего лишь дикие гуси летят на зимовку с северных островов», — хмыкнув, пожал бы плечами бывалый охотник. Раньше Ллиувелла уж точно не стала бы спорить ни с тем, ни с другим. Пусть фермеры по старой памяти трепещут перед грозным королем Аннона: зачем им знать, что в Анноне давным-давно уже нет ни самого Гвина, ни его белых красноухих псов? А охотники — те, конечно же, правы — да только много ли кто поверит их правде!

Однако сейчас Ллиувелла уже не была так уверена в правоте охотников. Зловещие потусторонние звуки, несшиеся с высоты, казались ей именно лаем, вовсе не птичьими голосами. И то, что Гвин лишился силы и оставил Придайн, этому никак не противоречило. Это жители городов и ферм равно почитали и Гвина, и Арауна королями Аннона, даже путали одного с другим. В самом же Анноне всегда знали твердо: их король — никакой не Араун, а Гвин, сын Среброрукого Ллуда. Ну а Араун... Те из камбрийцев, кто продолжал поклоняться старым богам, верили, что после смерти переселятся в королевство Гвина — однако в Анноне они почему-то не объявлялись никогда. Более того, сами жители Аннона были смертны, и их души тоже ведь куда-то уходили! Вот и гуляли по аннонской общине слухи об иной обители мертвых, о покрытом яблонями чудесном Авалоне, потаенном острове, будто бы лежащем где-то к западу от берегов Придайна. И по всему выходило, что как раз Араун-то и был королем той страны.

Ллиувелла задрала голову и на мгновение замерла, с трепетом вслушиваясь в лай небесных псов. Фонарь выпал из ее руки и погас, но сейчас это показалось пустяком, не сто́ящим внимания. По-настоящему ее занимало совсем другое. Зачем примчалась сюда охотничья свора грозного повелителя мертвецов? Чтобы покарать Ллиувеллу за дерзость? Или же, наоборот, это был знак, что Араун принял молитву, смилостивился над несчастной? Ответа она для себя не нашла. Впрочем, в обоих случаях следовало поступать одинаково. И Ллиувелла рухнула ниц прямо в мокрую траву, на острые камни.

Сколько она пролежала, Ллиувелла так и не поняла. А опомнилась оттого, что кто-то дотронулся до ее плеча.

— Мэйрион, что с тобой? — совсем рядом, возле самого уха, раздался встревоженный голос Гвен.

Ллиувелла осторожно приподнялась. Повертела головой, вглядываясь во мрак, вслушиваясь в тишину. Больше не слышно было ни лая псов Арауна, ни зловещего шепота призраков над головой, ни саксонского бормотания. Вокруг по-прежнему царила ночная темнота, но изнутри фургона теперь пробивалась через щель полоска тусклого желтоватого света. Свет падал на передок фургона, на пустой облучок. Никакой зловещей невесты там больше не было.

Теперь наконец Ллиувелла смогла перевести дух. Однако не то что обрадоваться — даже успокоиться ей так и не удалось. Опасения не оставляли ее, всё вертелись и вертелись в голове. Точно ли Араун забрал эту жуткую мертвую невесту с собой, не спряталась ли она где-то неподалеку? Обеспокоенно разглядывала Ллиувелла окрестности, высматривая среди темной ночной пустоши зловещий белесый силуэт. Но отыскалась лишь девчонка-вороненок, причем совсем неподалеку: та стояла, привалившись к фургону, теперь уже не у колеса, а у борта.

— Мэйрион! — вновь послышался за спиной голос Гвен.

Ллиувелла обернулась. Лицо Гвен едва виднелось в темноте, и все-таки Ллиувелле почудились на нем испуг и тревога.

— Всё со мной хорошо, — буркнула она в ответ.

— Подняться сможешь? Хочешь помогу? — отозвалась Гвен и немедленно протянула руку.

Ох, как же не хотела Ллиувелла выглядеть старой и слабой! И все-таки, поколебавшись, помощь от Гвен она приняла. Трепыхаться на земле, словно выброшенной на берег рыбе, было бы еще хуже.

Но едва Ллиувелла поднялась на ноги, как от ее немощи не осталось и следа. Отныне она вела себя так, как подобало хранительнице Брановой рощи — мудрой, могучей и уверенной в себе ведьме. И первое, чем она занялась, было претворением в жизнь вызревшего по дороге замысла. А недавняя просьба мертвой невесты сейчас только придавала ей решительности.

Первым делом объявила:

— Гвен, я к Робину. Обождешь меня здесь!

Потом повернулась к девчонке.

— Вороненок!

Та шевельнулась. Вспыхнули два красных уголька сидовских глаз.

— Да-да, госпожа Ллиувелла...

Слова дались девчонке явно с трудом, а дышала она почему-то тяжело и часто, словно только что пробежала со всех ног не меньше мили. Это было, конечно, странно. Но Ллиувелле сейчас было не до разгадывания загадок.

— Идем со мной — помогать будешь! — распорядилась она.

Угольки быстро скользнули вниз и тут же взметнулись обратно: девчонка кивнула. Ллиувелла удовлетворенно хмыкнула. Ее замысел начинал воплощаться в жизнь.