Цитатное

"…Большинство людей смотрели на нас косо не потому, что мы были немцами, а потому что мы покинули Германию. По мнению большинства, так поступать не принято. Достойный человек остается верным своей родине, независимо от того, кто там правит. Тот, кто выступает против законной власти, становится подозрительным, скандалистом, если не бунтовщиком. А разве Гитлер не представлял законную власть? По мнению большинства, да, представлял.

А вот вторая поучительная встряска, которую я помню. Не «инцидент», не драматическая сцена, а просто вежливый разговор на террасе кафе.

Моим собеседником был швейцарский друг, который приехал ко мне в Париж. Приятный, образованный человек; я был рад его компании. Но гармония между нами исчезла, как только речь зашла о политике. Мой гость считал, что я слишком много внимания уделяю нацистам. «Ну, правительство, как и любое другое», – заметил он, пожимая плечами. А потом рассмеялся. Я сказал что-то смешное? «Это не правительство, как все другие, мой дорогой, это дьявольская грязь, величайший скандал эпохи!» Это были мои слова: швейцарцу они показались забавными. Его веселье еще больше усилилось, когда я добавил: «Ноги моей не будет в стране, пока там правят нацисты».

«Ты же не серьезно!» — воскликнул веселый молодой человек из свободной Швейцарии, все еще не испытавший настоящей тревоги. «Нельзя же бросать свою родину, карьеру, друзей, домашний уют и все остальное только потому, что тебе не нравится нос некоего Гитлера! Признаться, я считаю это просто глупостью!»

Я не могу забыть его смех, а также полувеселое, полунеодобрительное и даже возмущенное выражение его лица, с которым он повторил: «Какая глупость! Как можно сделать что-то настолько глупое!»

Он не понимал, о чем идет речь. Он не имел ни малейшего представления.

Многие из друзей, оставшихся в Германии, также казались странно ничего не подозревающими. Письма, которые в то время еще осмеливались писать нам с родины, звучали то сварливо, то удивленно, то укоризненно. Некоторые не ограничивались личными посланиями, а публично осуждали нас, например, Готфрид Бенн: его гневное послание мне, было напечатано в «Deutsche Allgemeine Zeitung», а затем еще и прочитано по радио. Вдохновенный поэт, нигилист-интеллектуал и противник прогресса нашел красивые слова, чтобы восхвалять «Новое государство», а для меня и всех других «предателей» он приготовил разящие риторические удары. Курьезный документ!

Вильгельм Эмануэль Зюскинд выразился более вежливо, не так резко и категорично. Кроме того, он был достаточно тактичен, чтобы не публиковать свое письмо; он обратился лично ко мне, изящным четким почерком. Разве я потерял всю свою любознательность, открытость, юмор? – спросил мой друг детства. С каких это пор я стал политическим доктринером, суровым апостолом республиканских добродетелей, Катоном? «Вернись!» Это был друг детства, который звал меня. Он соблазнял: «Сейчас у нас интересно, интереснее, чем когда-либо! Ведутся дискуссии, эксперименты, есть движение, что-то происходит, почему ты отгораживаешься? Вернись! Тебе ничего не будет. Если бы здесь было так плохо, как ты думаешь, неужели я бы остался? Разве я советовал бы тебе приехать? Ты должен больше доверять мне. Если я прошу тебя вернуться, это должно заставить тебя задуматься. Не упрямься! Приезжай!»

Он не понимал, о чем идет речь. Ни малейшего представления!

Я ответил ему несколькими короткими строчками: «Спасибо за совет, но, к сожалению, я не могу им воспользоваться. Я не вернусь, пока Гитлер у власти. Ты можешь считать это упрямством...»

Должен ли я был объяснить ему, почему мысль о возвращении была для меня запретной? Это было бы слишком сложно – или слишком просто. Страх, вероятно, играл лишь второстепенную роль в комплексе чувств, определявших мою позицию. Я не мог отнести себя к «расово преследуемым», не говоря уже о том, что организованный антисемитизм в то время еще не достиг полной силы. Даже так называемые «Нюрнбергские законы», принятые более чем через три года, если я не ошибаюсь, присвоили бы мне статус «смешанного происхождения, подлежащего ассимиляции» или «арийца второго сорта». Мое «расовое наследие» было далеко не безупречным, но и не настолько испорченным, чтобы сделать меня совершенно непригодным для жизни в Третьем рейхе.

А мое политическое прошлое? Это можно было бы исправить. Можно было раскаяться, принести извинения, встать на колени, подобные вещи случались. Нацисты не были непримиримы. Они проявляли великодушие – когда это было выгодно для них. К. М., не совсем неизвестный отпрыск известного Т. М., как ренегат! Это бы очень понравилось нашему Геббельсу. Еще больше ему понравилось бы «обращение» всей семьи. С какой широкой улыбкой встретил бы нас этот рекламный агент дьявола!

Так мы были «добровольными» эмигрантами?

Не совсем. Мы не могли вернуться. Отвращение убило бы нас, отвращение к собственной ничтожности и к отвратительной суете вокруг нас. Воздух в Третьем рейхе был невыносим для легких некоторых. На родине нам угрожала смерть от удушья. Хорошая, действительно веская причина держаться подальше!

Гитлер распространял зловоние, он БЫЛ зловонием. Где бы он ни появлялся, там витал дух скверны; где он правил, там государство превращалось в клоаку. Гитлер – судьба? Гитлер – проблема? Он был чумой, от которой бежали. Конечно, он был также опасностью, с которой нужно было бороться.

Был бы я, были бы мы более эффективны в борьбе с ним, если бы остались дома или вернулись на родину? Этот вопрос мы задавали себе в самом начале, а потом снова и снова. Позже его задавали нам и другие, те, кто был свидетелем этого великого зловония на месте. Среди них были настоящие борцы; именно с ними мы, эмигранты, стремились поддерживать контакты, и иногда мы могли им помочь. Другие впоследствии утверждали, что боролись; они причисляли себя к «внутренней эмиграции», к дискретному движению сопротивления. Остается вопрос, была ли наша помощь им полезна и желанна в те годы, когда вокруг царил смрад. (Я говорю «мы», имея в виду не только членов моей семьи, но и многих неевреев, которые в то время, как и мы, задавались вопросом, где их место. Не говоря уже о том, что по своему темпераменту мы не совсем подходили к «тихим», наша скверная репутация скомпрометировала бы тайное «сопротивление».) Слишком заметным, чтобы раствориться в толпе, слишком заклейменным политически, чтобы притворяться равнодушными, в нацистской Германии нам оставался бы выбор только между бессмысленным мученичеством и оппортунистическим предательством. Концентрационный лагерь или принудительная «унификация» – третьего варианта «внутри» для нас не было"

Так описывал в 1939 году свое положение Клаус Манн.

Клаус Манн. На повороте (глава десятая «Изгнание»). 1942

Перевод: Г. Каган