Выготский. «Психология искусства»

Шел медведь по лесу, увидел, как форма уничтожает содержание, сел в неё и сгорел. Вышел обновлённый.

Это если вкратце.

Искусство выплетает сложное противоречие формы и содержания, заставляя чувства работать. Что, в свою очередь, приводит к сильному переживанию, преобразующему внутренний мир того, кто с искусством соприкоснулся.

Катарсисы на стол, в общем.

Отсюда — в парадигме развития — желание искусство уподобить функции по получению более зрелой психики, более зрелого общества. Протянуть жилы воли в области бессознательного.

Больше чувств для бога чувств! Каждому по изменению с помощью искусства.

Но в расчёт не берётся, что катарсис — это следствие «увиденного вообще». В этом смысле первично мышление. Невидимое становится видимым, немыслимое ранее — мыслимым. Тогда уже вовлекаются чувства.

На разнице чувств получается брешь, сквозь которую на тебя смотрит нечто иное вообще. Реальность этого иного естественно вырастает из логического развёртывания идеи, заложенной в форму искусства.

Чем более полновесной получается реальность существования инобытия, чем дальше от представлений читателя оно стоит, тем большим будет эффект опустошения. И тем сложнее его добиться — как для автора, так и для читателя.

Реальность лавкрафтовских богов, например.

Потому, наверное, литература, богословские или философские тексты настолько сложны и буквально заставляют карабкаться по отвесной стене, не принося при этом и толики эстетического удовольствия от взаимодействия с ними.

Чувство ужаса на этом пути — хороший тон.

Что, в общем-то, и восстанавливает существующую картину на поприще текстов вообще.

С другой стороны, работа чувств вызывает к жизни развитие индивида через катарсис. За борт выброшена метафизика. Через функцию общественного искусства — получить более зрелую психику, более развитого человека.

Это, по сути, такое же присовокупление метафизики извне — в данном случае как науки из будущего.

Но развитие вообще не может исключать развитие к вечности — к этой стороне вопроса, а не как череду усложнённых конечных.

Отсюда — кажущийся эффект смерти литературы, о котором так много говорится, и действительность её незыблемости.