Волки 2: Игра с огнём

Волки 2 в марте-апреле продвигались быстрее обычного. Написано уже 588 килознаков. Завершение второй части не за горами .

Давайте протизерим ещё одну сцену, она частично показана в клипе на песню моей сестры Юли.

Ниже фрагмент второй интерлюдии, большого флешбека на 38 лет назад от событий 2-й книги. Но здесь я выложу его не полностью, там дальше пойдёт действие, которое не хочется светить раньше времени.

Тридцать восемь лет назад. Год четырёх императоров. Александрия Египетская[1]

Тьма подкрадывалась мягко и незаметно, словно прилив. Сначала она растворила дальние корабли, затем стерла границу между морем и небом, и вот уже весь город погрузился в синеватые сумерки, лишь кое-где мерцали желтые точки светильников. На мраморных колоннах ещё держался последний отблеск заката, но море уже потемнело, и только редкие блики дрожали на волнах, словно осколки разбитого зеркала.

И стал свет.

Сначала это была крохотная точка на вершине огромной башни, сотворённой гением Сострата Книдского, слабая и робкая, как одинокий светлячок. Будто кто-то зажег маленькую лампадку в бескрайней тьме. Но огонь, питаемый маслом, раздуваемый мехами, быстро набирал силу, и вот уже пламя задышало во всю свою мощь, разгоняя тьму. Медные зеркала, словно послушные слуги ловили каждый луч, умножая и направляя вдаль – туда, где чёрное небо слилось с Великой Зеленью, как называли бескрайнее море прежние хозяева этой части мира столетия назад.

Алатрион стоял, привалившись к колонне на третьем этаже главного здания Библиотеки и завороженно смотрел на тёмную громаду маяка. Здесь не было перил, неловкий шаг и свернёшь шею. Верхний портик – не место для прогулок, но он любил выходить сюда по ночам, ибо из него открывался вид на море.

Солёный ветер приятно холодил лицо, обожжёное злыми лучами солнца на закате, когда он поднялся сюда, повинуясь необъяснимому порыву. Он вновь и вновь начинал этот бессмысленный и безнадёжный поединок, зная, что проиграет.

Он словно кричал беззвучно:

"Я найду!"

Гелиос, а может быть старик Атум, взирал на него равнодушно.

Алатрион вернулся в комнату, где работал уже много дней. Стол завален папирусами. Они грудой лежали и на паре стульев, и на сундуке с плоской крышкой. А стопка глиняных табличек расположилась прямо на полу.

Эти таблички некогда прислал из Вавилона царю Птолемею царь Селевк. Они некоторое время были дружны. А вот их потомки только и делали, что воевали между собой и, в конце концов, взаимно источили два великих царства. На радость Риму.

Таблички в Библиотеке содержались, как диковина. Если в те времена, когда Птолемей Сотер начал собирать знание в Доме Муз, Музейоне, было не так уж сложно найти людей, что могли прочитать их, то теперь, спустя почти четыреста лет, это уже непросто. Древний аккадский язык повсеместно на востоке вытеснен арамейским и греческим. Учёные писцы, способные понимать клинопись – в годах. И скоро наука сия уйдёт в небытие[2].

Алатриона научил читать на аккадском один из писцов Ирода Великого.

Врач сел за стол и придвинул к себе папирус. Слева лежала глиняная табличка, древняя, как само время, покрытая трещинами и сколами. Часть клиновидных знаков повреждена и не читается, но то, что ему удалось перевести и выписать, заставило врача вскочить и некоторое время нервно вышагивать взад-вперёд по комнате, а потом отправиться гулять едва ли не по крышам, приводя мысли в порядок.

"Я найду!"

Записано рукой Ур-Намму, посвящённого.

Во имя Шамаша, Судьи Небес, и Эрешкигаль, Владычицы Подземного Царства, говорю я!

Да будет ведомо тебе, что тёмная река – есть суть жизни, дарованная Кингу, чьи жилы рассекли боги, дабы сотворить род человеческий.

Да будет ведомо тебе, что есть среди сотворённых такие, чья сила плоти не подобна той, что течёт в жилах смертных, живущих под справедливым оком Шамаша. Ибо сии сотворённые – дети Лахаму, духи пустыни, урмиту, что бегут меж мирами.

Да будут ведомы тебе свойства тёмной реки урмиту.

Она горяча, как пламя Гирры, и чёрна, как масло земли и вода Пуратты.

Она зовёт детей ночи, что жаждут её, ибо если сольются воды жил их в единый поток, дабы тьма их чрева поглотила жар Шамаша – станут неуязвимы, как тени в полдень и крепки, как несокрушимые стены Урука!

Если испить её, смешав с молоком лилит и пеплом священного древа, то раны затянутся, даже если меч пронзил печень. Тени станут слугами, ибо кровь урмиту повелевает этимму.

Ты возьмёшь тёмную реку урмиту, добытую в ночь Небесного Быка, смешаешь с молоком лилит, пеплом древа, что растёт у врат Иркаллы и семью зёрнами мака.

Ты смешаешь кровь, молоко и пепел в чаше из обсидиана, вскипятишь на углях и выпьешь, обратив лицо к Совершенному Свету.

Ты скажешь слова…

Алатрион закрыл глаза и прошептал заученное наизусть:

dNer-gal pu-luḫ-tu be-lum ša kur-nu-gi-a

a-na-ka aš-ba-ku a-na be-li-ia

da-am eṭ-lu ša ur-mi-ti a-na-ku a-ta-tal

ša ta-ṣar-ra-an-ni ina IGI ša e-ru-ub e-reṣ-ti

ina mu-ši Gu₄-an-na ina u₄-mi Nam-ru-ri

ṣi-it-ta-ka u ku-uz-ba-ka liš-šu-kin

ina u₄-mi lem-nu-ti dŠa-maš šar-ru-tu-šu la i-šak-ka-an

Šu-i-la-ka dNer-gal liš-mu

Он посмотрел на другой папирус, где ранее выписал перевод с ещё одной таблички:

Видел я – когда кровь пьющих тьму станет единой, и Шамаш не повредит им, ибо примут они силу Гирру – того, кто гложет светила!

Дети ночи, пьющие тьму.

"Да не станут эти речи достоянием непосвящённого…"

Алатрион вздрогнул – послышались шаги. На пороге появился служитель Библиотеки. Он бережно нёс свёрток. Под тканью угадывались ещё несколько табличек.

– Вот, Алатрион. Это, наверное, последние. Больше не нашёл.

Врач благодарно кивнул. Этот человек, Гелиодор, сын разбогатевшего вольноотпущеника, добившийся высокой должности старшего смотрителя Библиотеки, давно помогал ему, явно заинтригованный личностью таинственного ночного посетителя.

– Что-нибудь ещё? – спросил он.

Алатрион устало откинулся на спинку кресла и задал вопрос, который смотрителя изрядно удивил:

– Гелиодор, какой сегодня день?

– Четвёртый день лооса, – опешив, с некоторой запинкой ответил смотритель на старый манер, по привычке, не изжитой в Библиотеке за столетие, и добавил, – два дня до июньских календ[3].

– Уже почти июнь… – пробормотал Алатрион, – надо же так выпасть из жизни. Скажи, Гелиодор, что сейчас снаружи происходит? Какие новости?

– Стабильности нет. В иудейском квартале какие-то зелоты опять подрались с легионерами. Был пожар, к счастью, быстро потушили.

Алатрион усмехнулся. Всё-таки при всех достоинствах Гелиодора, нет в нём души истинного учёного. Остаётся местечковым обывателем, хотя и живёт в самом прекрасном городе мира. Какая-то драка с участием парней из Третьего Киренаикского – вот для него предел переживаний. Хотя пожар, это серьёзно, да.

– Ну а в целом как? – спросил врач и уточнил, – в Ойкумене.

– А ты с какого дня, достойнейший, как ты выразился – "выпал из жизни"?

Алатрион задумался. Он безвылазно сидел в Библиотеке уже довольно давно, поражая местных служителей своей невероятной неприхотливостью. Сам слышал, как рабы шептались, будто странный посетитель вообще ничего не ест. Месяц? Около того. Надо же так утратить бдительность.

– Ну, с начала мая, наверное. Там, вроде, очередная война намечалась?

Очередная, да. Гражданская. Скольким он уже стал свидетелем?

– А, тогда как раз пришли новости, что на следующий день после апрельских ид Авл Цецина и Фабий Валент разбили Светония Паулина возле Кремоны. А через два дня Отон совершил самоубийство. Вителлий провозгласил себя цезарем.

– Вот как… – пробормотал Алатрион, – новый цезарь у нас. И как к этому отнеслись… все?

Под "всеми" Гелиодор понял жителей Александрии.

– Люди шепчутся, будто Юлий Александр и Лициний Муциан поддерживают Веспасиана. А легионеры ходят по городу и открыто кричат, что цезарем надо сделать Тита Флавия.

– Ну, значит, сделают, – усмехнулся Алатрион, – скажи, Гелиодор, в Библиотеку ведь привезли "Ежедневные события" за те дни?

– Конечно. Принести?

– Да, будь так добр.

Смотритель удалился.

Алатрион подпёр щёку кулаком.

Авл Цецина разбил отонианцев. Авл Цецина Алиен. Необычное прозвище. Как, интересно, оно досталось его семейству?

Иногда врач задумывался, как его собственное имя воспринимают здесь. Верно, тоже считают странным. Вроде звучит на эллинский манер, но при этом какое-то "не говорящее". Иноземное.

Интересно, услышал ли хоть кто-нибудь в его звучании это слово, что прилипло к роду Цецины в качестве когномена? Такое же, только на греческом.

Аллотриос.

"Чужой".

Нигидий исказил его. Так оно лучше передавало нынешнюю суть бывшего претора. Искажённую. Исковерканную.

Он – вовсе не высшее существо, как говорила Керастэ. Он не в восторге от собственных возможностей и, скажем так – особенностей. И жадно ищет способ избавиться от них. Или хотя бы облегчить своё, ныне исключительно ночное существование.

Какая-то есть насмешка судьбы в том, что ему, обречённому таиться в тени, книги приносит Гелиодор, дар бога Солнца.

Смотритель вновь появился и положил на стол несколько свитков.

"Ежедневные события". Записанные государственные новости, судебные решения, хроника столичной жизни, даже слухи и сплетни. Их читали на Форуме в Городе, а потом развозили по провинциям. Одна из многих чрезвычайно удачных идей Цезаря.

У него было много таких идей, весьма ценных, даже великих. Как же это раздражало Нигидия.

Алатрион развернул первый попавшийся свиток и погрузился в чтение.

Гелиодор не уходил. Смущённо мялся неподалёку.

Врач поднял на него взгляд.

– Что-то ещё?

– Алатрион, у меня есть к тебе дело. Просьба.

[1] 69 год н.э.

[2]Последняя известная клинописная табличка (астрологический текст) датирована 79 годом н.э.

[3]Лоос – июнь в эллинистическом Египте (точнее – 26 мая – 24 июня). "Два дня до июньских календ" – 29 мая.

Ну и ещё нарезка кадров, как положено в тизере:

Страммила зарычал и встретился взглядом с Гермионой. Она сидела на корточках и скалилась, глядя исподлобья. Ликантроп бросился на неё, эмпуса взмыла в воздух и, перевернувшись, оказалась за его спиной. Он кувыркнулся через голову и взмахнул могучей лапой. Когти рассекли пустоту.

Гермиона двигалась стремительно, будто порхая и опять очутилась позади оборотня, обхватила шею, сжала. Смертного она могла бы просто разорвать надвое, не напрягаясь, но Страммила вывернулся. Огромные зубы клацнули возле её лица. Она оскалилась в ответ, зашипела. И исчезла. Неведомая сила отшвырнула ликантропа, он покатился по крыше. Черепица рекой потекла вниз, в перистиль.

А там Мокасок и Алатрион бросали друг друга в стены, разбивая кирпичи в пыль, снося колонны по периметру перистиля.

Обитатели дома, насмерть перепуганные жутким рыком и грохотом, попрятались, забились под кровати.

Две тени сплелись в одну, кружились в хороводе под серебряным ликом богини Луны прямо в воде бассейна-имплювия. Несколько прекрасных статуй походя смахнули с постаментов, они раскололись на куски.

***

Дверь ходила ходуном. Гвозди, которыми были прибиты петли, с каждым ударом вылезали всё сильнее.

– Брёвна! – заорал, срывая голос Скариф, – тащите!

Трое стражников бросились исполнять. На тренировочном дворе школы валялось несколько тяжёлых брёвен, которые гладиаторы таскали на плечах. Их подволокли к камере.

– Подпирай!

Один из охранников примчался с несколькими копьями.

– Дай сюда! – рявкнул доктор.

Волосатая когтистая лапа вылезла из окошка и шарила, до кого бы дотянуться.

– Н-на! – Скариф ударил копьём в окно.

Тварь внутри взвыла. Попал!

Копьё вырвалось у него из рук и исчезло в камере.

– Ещё!

Доктор схватил другое. Ударил снова, чувствуя, как наконечник продавливает плоть.

На дверь обрушился ещё один мощный удар. Тварь возопила как дюжина львов.

– Колите! – срывая голос взвизгнул ланиста, который тоже прибежал на шум, а теперь пятился, прятался за спины своих людей.

Несколько копий ударили одновременно. Тварь захрипела и будто бы обмякла. Удары прекратились.

– Убили? – прошептал Креонт, – оно сдохло?

– Открыть дверь? – прохрипел доктор.

– Нет! – взвизгнул ланиста.

***

Сказитель запел, подыгрывая себе на трёхструнном фандыре. Голос у него был на диво силён. Словно обладал он особым даром перенести и в давние времена, и взлететь к самим небесам.

Как в полуденном краю,

Да у моря синего,

Стоит город Херсонес.

Язадаг приобнял за талию Фидан, и они пошли по кругу, пританцовывали, отбивая ритм песни.

Как к воротам Херсонеса

Войско царское подходит,

Из ворот народ выходит,

Гаталу поклоны бьёт!

На серебряном на блюде,

Меч выносят золотой!

Фидан и Язадаг остановились, стали напротив друг друга. Язадаг поклонился девушке, вынул из ножен меч, простой, без украшений, длинный, с кольцом-навершием, перебросил клинок Фидан. Та его легко поймала на лету и завертела над головой, да так споро, что глаза воинов еле успевали его ловить.

Изящно, без видимых усилий, будто не мечом, а платочком махала. Меч блестел в свете костра, со свистом рассекал воздух. А Фидан вертелась на четыре стороны, не сбиваясь и замедляя темпа.

Народ теперь только на неё и глядел, а девушке будто и дела до них не было. Она на Язадага смотрела. Тот не утерпел, и пустился вокруг в пляс. Да так близко от неё, что казалось – сейчас зарубит. Но клинок воина так и не коснулся.

***

– Ты, верно, отомстить отцу хочешь? – спросила Фидан.

– Подползти в ночи к спящему и горло перерезать? Отец твой за реку пойдёт, за белым оленем к предкам. А меня конями разорвут и бросят волкам без погребения. Хороша месть?

– Асхадар говорил, ты колдун. Можешь порчу навести.

– Как ты собралась? Из-за пустячной обиды чёрные силы станешь призывать? Ведь они потом с тебя десятикратно спросят. Попросишь от безделицы избавиться, а накличешь большую беду.

Фидан это и сама понимала, её злость на Шатану не стоила того, чтобы связываться с духами тьмы. Да и сама она этого не стоила. Пустая обида.

Колдовские травы сами собой выпали из рук, и злость прошла без следа. А вот любопытство осталось.

– Твоя-то обида не пустячная.

– Что было, то быльём поросло. Твой отец сам себя наказал, что языгам меня продал. Меня Сайтафарн ценит.

– А Саурмаг?

– Ты про то, как бил он меня? – Армаг усмехнулся, – а может за дело? Разве раба просто так колотят? Ясен пень – за дело.

– Ясен кто? – удивилась Фидан.

Раб не ответил, заулыбался.

– Откуда ты, Армаг? – спросила девушка, – из каких краёв?

– Из далёких. Отсюда не видать.

– А откуда видать?

– Как на высокий берег Данапра выйдешь, так, пожалуй, разглядишь чащи северные.