Письмо

Письмо

Я никогда в жизни никому писем не писал. Ни разу никому ни строчки за тридцать восемь лет.

Так почему же именно сейчас идея написать ей письмо стала такой навязчивой?

Ну какой из меня писатель? Даже если речь об одном письме, у которого вероятнее всего не будет ответа… Это же нужно сесть… нет, сначала нужно выпросить списанной, порченой бумаги в цеху. Кто мне даст хоть лист… Правильно, никто не даст. А даже если бы и дали, то что? Ручку… или карандаш. Да даже мелок или уголек. Разве можно писать такое письмо – угольком… Как она его читать станет? Разбирать каждое слово… зачем? Когда твой обратный адрес – колония строгого режима, право же, письма писать нельзя.

Меня отвлекает от этих мыслей голос кореша:

— Виталь, ты бы прекратил витать, спустись к нам, на грешную землю. Давай, до побудки десять минут, а нары все еще не прибраны. Хочешь, чтоб нас наказали всех?

Это вопрос риторический, на него отвечать не нужно. Быстро, привычными движениями, за минуту привожу свои нары в надлежащий вид.

— Помойся, — призывает тот же голос, и приходится тереть морду ледяной водой. Хотя, без воды бы было и того хуже.

В шахтах, где трудились мои отец, дед и прадед, такой роскоши не было как вода.

Где-то что-то ухает… похоже, дерево рухнуло. Похоже на пушечный выстрел. Сквозь решетку замечаю молнию.

Ах, вот оно что, гроза. А звук так похож на тот взрыв… Стоит ли вспоминать о том, чего я не помню. Смотрю на свои руки и надаю, неужели правда лунатизмом страдаю. Или дебилизмом. Как можно встать посреди ночи, достать динамит весом около десяти кило, заложить его, подготовить направленный взрыв, поставить таймер, уйти, лечь спать, и напрочь забыть о том, что я все это сделал… Тогда меня разбудил сам взрыв.

Сто двадцать человек, моих друзей-шахтеров, не выбрались из-под завала живыми. Их тела откапывали и поднимали наверх… На моих руках нашли следы этого самого динамита. В крови ни снотворного, ничего.

На суде я клялся, что никакого динамита не закладывал, но мне показали запись камеры, которая там висела. Камеру уничтожило взрывом, но запись уцелела, передача шла на компьютер в пункте наблюдения. Там отчетливо видно человека, который закладывал динамит.

На меня похоже… Фигура, одежда… Лица видно не было, он… я все время спиной стоял.

Со мной тогда даже психологи работали, один меня гипнотизировал, потом дал мне послушать, что я говорил… Но до сих пор, хоть уже десять лет прошло, где-то глубоко внутри живет отчаянная надежда на то, что это был не я. Зачем? Зачем мне это было? Мотива так и не нашли. Я сам так и не нашел его. Потому, что его не было. Тогда зачем я стал бы это делать?

Там, в зале суда, сидел мой отец. И страшнее всего было видеть разочарование на его пожилом добром лице. Перед самым последним заседанием мне передали от него записку.

«Прощай. Не знаю, зачем ты это сделал, но более ста загубленных жизней таких же шахтеров как я простить не могу. Сына у меня больше нет, в шахте погиб, оплачу его и все».

В тот день я потерял все. Смысл жизни, призвание, друзей, уважение коллег, а главное, я потерял ее. Ее звали, и уверен, до сих пор зовут, Ниночка. Мы оба родом из Донецка. Нам было по шестнадцать лет, когда закончили учебу. Вернее, я закончил, а Нина собралась поступать в Университет. Не куда-нибудь, в Москву. Ее родители все сделали, что ей помочь осуществить мечту. Нина мечтала стать архитектором, но перед отъездом встретилась со мной, поцеловала в щеку, дала московский адрес, попросила, «Пиши мне!», и исчезла из моей жизни… теперь уже навсегда.

Зачем ей нищий шахтер с Донбасса, спрашивал себя, прятал записку с адресом, и… не писал ей ни строчки. Теперь-то и вовсе смысла нет. Столько лет прошло, да и дело не в этом. Зачем ей нищий шахтер с Донбасса, убивший сто двадцать человек, взорвавший шахту, получивший двадцать лет прописного строгоча, и вот уже десять лет валивший лес в Пермском крае. С такими адресами не пишут писем, нельзя.

И все равно адрес я зачем-то помню наизусть. Какая глупость. Лишняя информация, никогда мне не пригодится.

Нашу смену на лесоповале из-за негодных условий погодных перевели на весь день в бумажный цех. Бригадир в цеху в обед обратился ко мне с вопросом:

— Слухай, Виталик, чё ты ходишь последнее время совсем смурной? Вроде ты ведь о пересмотре своего дела не просил, а значит, и из-за отказа не переживаешь. Чувство вины заело, али как?

Хотел было вякнуть, что невиновен я. Но вовремя вспомнил книжку, которую как раз он, Леха, подсунул мне года три назад. «Побег из Шоушенка» книжка звалась. Вот там про тюрьму и парня-бедолагу, который жену и ее любовника не убивал, но сел, и двадцать лет приучал себя не думать о том, что сидит ни за что. А то так недолго и разума лишиться.

Еще там что-то про надежду было. Что в таких местах вообще лучше без надежды жить. Вот с чем я категорически не согласен. Иногда, бывает, приснится Нина, и на утро как-то легче дышать.

Словно думаешь, пускай я в клетке сижу, зато там, на воле, моя райская птица летает. Ну и что, что не моя…

— Ладно, не отвечай. Я чего вообще подошел-то к тебе. Мы с тобой недавно на соседних койках в лазарете отдыхали. У тебя тогда бред был. Все твердил ты про письмо, которое так и не написал, про какую-то… девушку, и так далее. У меня тут партия испорченной писчей бумаги, сто листов. Утилизируют, то есть сожгут.

Ты вот бери себе, хоть десяток, хоть всю партию. Мне с воли две ручки передали, держи одну. И хватит уже маяться, хочешь написать ей, пиши.

— С таким-то адресом, — начинаю мямлить в ответ, но Леха не дает договорить.

— Ах вот оно что тебя гложет и терзает. Тогда давай так. Я бумагу придержу пока, а тебе из библиотечки вечерком снесу одну книгу. Ее, книгу, читай внимательно, вдумчиво, медленно. Вот сколько понадобится времени, столько читай.

— Как называется книга-то?

— «Мастер и Маргарита».

— Звучит скучно…

— Эээ, невежа ты, Виталик, ну да ничего. Я до того, как посадили, тоже такой был. Школу мимо прошел, в библиотеке раз окно разбил, хулиганил, уличный был пацан. А сюда попал, один авторитет шефство надо мной взял. Выучился и тому, как бумагу делать, и книг три сотни прочел, и стихи, что в детстве не слыхал, выучил, а еще вдруг понял, что неволя не мешает нужным быть.

Ты, Виталик, бери, читай. А почему она к твоей проблеме отношение имеет, поймешь, когда прочтешь.

Леха договорился, и я за три дня роман проглотил. Про что бригадир говорил, понял. Там Мастер в дурдом попал, и оттуда не хотел любимой письма писать. Ломать ей жизнь не хотел. А ей бы было все равно, она б его спасать стала. И в итоге спасла, даже души своей ему не пожалела, Дьяволу ее продала. А Сатана вернул ей душу, и подарил им обоим покой.

И все же, я не Мастер, какое право имею я…

— Ну как, дочитал? — спросил Леха на следующий день, когда я ему книгу принес.

— Дочитал.

— Молодца! А теперь, бери бумагу, вот тебе ручка, вот стол, и давай, пока время есть, не отлынивай, раз думаешь о ней да о письме, пиши его, отошлем.

Думал, уложусь в страничку… Ну, о чем мне ей писать. А по итогу восемь листов с двух сторон исписал, еле остановил себя. Словно побывал на исповеди. Но теперь страшно: а ну как переехала она, и письмо не дойдет, сюда вернется? Или, что еще страшнее, оно дойдет, она прочтет, да отвечать не станет… Или, совсем худо, ответит, «Не пиши больше мне, убийца…»

Вот тогда точно в петлю, без вариантов. Я этого не переживу.

Но маяться поздно, Леха забрал листки, в конверт их сунул, надписал, и все.

— Вечерком почтальону передам. Не дрейфь, парниша! Непосильный груз сожаления о несделанном и придавить может. А теперь и нет его.

И весело потрепал меня по плечу. Как отец трепал.

Полгода прошло с того дня, и я уже ждать перестал. Раз сразу не вернулось, значит, дошло. А может, не до нее дошло. Посмотрел кто-нибудь и выбросил, не читая. Такая вероятность ведь тоже была. А я о ней не подумал. Хорошо хоть, ответ страшный, отвергающий, не пришел.

Леша и остальные иногда напоминают мне, что отсутствие новостей – тоже хорошая новость.

И вдруг после смены сообщают, что зам начальника по зоне к себе вызывает. Думаю, наказать что ли за что-то решил.

А он смотрит на меня удивленно и говорит:

— Ну что, Мартынов, одиннадцать лет никто к тебе не ходил, о свидании не просил, а тут вдруг попросили. Так что, за примерное поведение, стохановские результаты, я тебе сутки даю.

Вот начиная с вечера и до вечера завтрашнего дня. Сейчас отведут тебя. Дамочка уже там. Ну, хорошего дня. И ночи! — загоготал зам начальника, а мне вот было не до смеха совсем.

Во-первых, кому я мог понадобиться и зачем, да еще сутки… Долго. Мало ли, а вдруг это вдова одного из тех… решила отомстить, отравить меня. Только чего ж она так долго ждала?

Вошел, за мной дверь железная, как в Аду, лязгнула. Зажмурился, спиной к бетонной стенке прижался, стою жду, что дальше будет.

— Я тут еды с собой привезла. И продуктов. Вот плиточка, приготовлю тебе поесть и на завтра. Сутки дали. Мало… Я пока ехала, все твое письмо читала.

Молча открываю глаза. Нет, не глюк, живая Нина, только постарше выглядит, чем я помню. Больше двадцати лет прошло, а она почти не изменилась.

— Нина…

— Ну а ты кого ожидал увидеть? — чуть улыбнувшись и покраснев, спросила она, и вдруг протянула ко мне руки. — Я ведь двадцать лет весточки от тебя ждала. Карьера сложилась, учеба помогла, даже центр спортивный в Крыму спроектировала, и стадион в Москве, а вот личное… так и осталось там, в Донецке. Никого так и не смогла полюбить я. Родители как ни пытались, поняли, что не могу я.

Мама мне перед смертью говорила, что я жизнь свою в пустую трачу, не придет письмо. А я ей шепнула, что знаю, придет. Пришло. Через месяц после ее кончины. Я же и адрес-то свой не меняла, из-за тебя. Жила и ждала. А ты, злодей, все не писал.

А потом, с утра на работу ехала… я от машины с водителем отказалась, смотрю, из почтового ящика торчит кончик беленький. Схватила, вижу, адрес обратный, штамп, думаю, так вот почему раньше не писал, трусишка.

Потом, когда уже три раза перечла его, письмо, решила сама почитать о том, что там случилось.

Запись ту нашла, из уголовного дела. Созвонилась с приятелем, он следак. Он спросил, а есть ли какая-нибудь еще запись, на которой тебя видать. А у меня та осталась, с вечера, когда провожали меня в Москву всем классом.

Запись фиговая, но все же для нынешних программ все доступно и возможно.

Ну вот, сравнил он первое и второе, и сказал, что доказать – не ты это на второй, в шахте, не составит теперь труда.

Так что мы с ним написали заявление с просьбой пересмотреть дело твое. Еще полгода, максимум год, и добьемся оправдания, а там и судимость снимут.

Ты садись, поешь, небось тут не кормят так, как я кормлю.

Да вот только есть не хочется совсем, хоть и Нинушку нельзя обижать. Подошел к ней, осторожно, чтоб не испугать, а она сама мне на шею бросилась и шепчет:

— Ну что ты, напугался? Я к тебе же, с тобой, как обещала, помнишь?

Встал во весь рост, взял ее на ручки, прижал к себе. Не отпущу теперь ни за что на свете.

Ночью лежим вдвоем, страшно стало, аж жуть. Вдруг сделаю что-нибудь не так. А Нина ласкает, целует, шепчет, что хорошо все.

— Что с того что не виделись, и всякое было. Все равно мы с тобой друг у друга первые.

И постепенно страх уходит, неловкость, остается лишь любовь и нежность.

А на утро признаюсь ей, что еще отцу дать знать хочу, что не убийца я и не подонок. И было бы так хорошо узнать, кто меня подставил и за что.

И, пока длится повторное разбирательство, Нина узнает, что папка мой, Юрий Дмитриевич Мартынов, жил в Донецке в доме престарелых, а недавно дом снесли, а стариков переселили в Крым.

— Ты не думай, родной, не сомневайся. Как только освободят тебя, посажу тебя в машину и поедем к твоему отцу. Все ему расскажем. Может, он-то как раз и поможет нам понять, за что тебя так жестоко подставили и людей стольких погубили.

— А ну как он не захочет видеть меня?

— Как так не захочет? Он любит тебя. Просто навету поверил… ты ведь и сам в него поверил.

Ничего, у таких преступлений нет срока давности. Узнаем, где тут собака зарыта.

Я глажу Нину по длинным вьющимся черным волосам и думаю, кто ж у меня такой ангел-хранитель, что эта женщина не разлюбила меня.

Разбирательство занимает всего неделю, и замнач подписывает приказ и моем освобождении.

— Пиши, бывай, не забывай, — напутствует меня Леха, — и чтоб духу твоего больше не было тут.

Обнялись и не с ним одним, и калитка открылась.

Нина обняла, прижалась к щеке щекой.

— Поехали домой.

Сначала на машине в Пермь, из Перми в Москву, а там уж Нина сказала:

— Время займет, но раз самолеты не летают, поедем на своей.

И Крым встречает нас летним зноем, сломанным в машине кондиционером, и навигатор работает неровно, но до небольшого дома престарелых мы все-таки добрались.

Часов посещения там нет, входи кто хочешь.

Комнатки уютные, но внизу нас предупредили, Юрий Мартынов в общей комнате, у него шахматный турнир.

Посидели в сторонке, подождали окончания партии, и вдвоем, Нина меня крепко за руку держала, подошли к моему отцу, которого я почти двенадцать лет не видел.

Он как раз поднял голову, пока фигуры снова на доске расставлял, и мы встретились глазами.

— Это что еще такое… Как ты посмел явиться-не запылиться? Ты меня что, тогда не понял?

Словно снова ребенком стал, которого отец отчитывал на плохие оценки, только теперь еще хуже все…

Слезы медленно текут по щекам, убежать бы, но Нинушка держит крепко за руку, а смотрит на моего отца:

— Вы что же так сына родного встречаете? Не знали, видимо, что его непричастность к тому взрыву полностью доказана? Не знали. Но это права вам не дает душу ему терзать. К тому же и мотива не было. А вот у кого был, мы подумали, вы могли бы знать. Вот фото с той записи сделали, не узнаете этого человека?

Молча отец опустил глаза, изучил фотографию.

— Я тогда думал, что это Виталя, а теперь вижу, и ростом пониже, и сутулится, и плечи у него разные… Так-то на Митрофнова похож. Но у Митрича зуб был не на сына моего, а на меня.

— За что? — спросила Нина, буравя взглядом моего отца.

— Да у Митрофанова раньше виды были на мою жену. Он и в смерти ее меня винил. Говорил, что Бог все у меня отнимет…

Юрий замолчал, побледнел, снова переел глаза на фото с Нининого лица.

— Он же знал, что не моя смена тогда, а Виталика.

И поэтому подставил его. Чтоб я от родного сына… открестился, как последняя мразь…

МИТРИЧ!!! — внезапно заорал старик во все горло. — Митрофанов, иди сюда!!!

— Ты чего, Юра, кричишь, знаешь же, я в шахматы не играю, не умею я.

— Какие шахматы, это ж ты взрыв устроил. Ты моего сына подставил, двенадцать лет жизни у него украл. А все потому, что мне простить не мог Аню. Что меня выбрала, а не тебя…

И тут лицо второго старика изказила гримаса ненависти и злобы.

— Причем тут кого она выбрала! Ты ее убил, паршивый, ты в свою шахту сраную уполз, когда она второй раз, и так тяжело, беременная была!

Она, бедная, рожать начала, а тебя нету. И сына нету, ты его в шахту с собой увел, злодей.

И телефона не было, так она и померла, и дите твое второе…

Думал, одумаешься, бросишь свою кирку, начнешь жить человеческой жизнью. Но нет… не одумался ты. Вот я и решил разом и тебе, и ему, и шахтам этим проклятым отомстить! Ну, что вы мне все сделаете теперь? Я старик, и так помирать скоро.

Больно, сил нет, словно заживо сжигают. Тут вижу, отец на Митрича вот-вот кинется. Ну нет, не будет во второй раз, как хочет этот злодей.

Схватил отца, прижал к себе, шепчу ему:

— Батя, не надо, не стоит он того, чтоб об него руки свои чистые марать! Не надо, родной.

Отец вывернуться не пытался, так, повернулся, обнял меня. И так на душе тепло стало. Словно и не было ничего.

— Прости меня, сыночек, прости, родной, бес попутал…

— Ничего, пап. Ты Нину помнишь?

Митрич в итоге не дал себя арестовать. В туалете заперся и бритвой по горлу. Его признание все в той комнате общей слышали.

А на нашей с Нинушкой свадьбе по заказу папы прозвучала песня группы Любе «Последнее письмо».

Мы втроем сидели и плакали и не мы одни. Хорошо, что нам больше не о чем жалеть.

Вот ведь какая странная вещь эта самая свобода.