Немного текста...

Каждый раз, просыпаясь и открывая глаза, он не знал, к добру оно или к худу. Боль и скованность возвращались еще во сне, и когда казалось, что терпеть их больше нет сил, он открывал глаза. Делал вдох, выдох и закрывал глаза снова, лежал несколько минут, внимательно вслушиваясь в себя, словно путешествуя сознанием по искалеченному телу, привычно глуша боль, раздражение, заставляя себя собирать остатки сил. Через несколько минут, когда унималась противная болезненная дрожь, он медленно садился, спускал на пол ногу. Сначала одну. Потом вторую. Сидел несколько долгих секунд, чувствуя, как испарина выступает на лбу. Отирал ее худой, словно веткой, обтянутой кожей, рукой. И заставлял себя подниматься на ноги, делая привычный уже бросок в несколько невероятно длинных шагов из комнаты в ванную. К зеркалу.

Он ненавидел свое отражение. Никак не мог смириться со своим искалеченным телом. Не мог привыкнуть, что из зазеркалья на него таращится урод с  обожженным лицом и перекошенным телом, но отчего-то проще было приказывать самому себе, глядя в глаза зеркальному двойнику. Десять, двадцать, тридцать секунд – и боль отступала, оставаясь где-то на самом краю сознания. Через минутуон находил в себе достаточно сил, чтобы улыбнуться, и больше не думать – к добру его пробуждение или к худу. Через полторы – он знал это – никому не будет дела до его увечий. 

Через пятнадцать минут он выходил из ванной, одевался и спускался вниз. Завтракал он обычно в обществе Хэлдара Рони, редко бывало иначе, и это «иначе» он не любил. Бунт искалечил его тело. У Рони же словно обуглилась душа. Аккуратно, почти незаметно пользуясь Даром он, за время завтрака, чуть не по капле вливал в инженера подобие прежнего жизнелюбия, помогал встряхнуться и заставить думать о будущем, вместо того, чтобы беспрестанно перебирая события прошлого терзать и казнить себя за былые ошибки.

Этот контроль над чужим настроением, над чужим разумом поначалу выпивал его едва не до дна. И после этих кратких минут он обессилено уползал в свою комнату и несколько часов лежал пялясь в потолок, пытаясь уже самому себе не позволить сойти с ума. 

Самое сложное было научиться одним своим видом не напоминать – безумие бунта, обман генерала, острейшее, перехватывающее дыхание чувство вины. Казалось, с этой задачей он не справится никогда. Но ему удалось. И в какой-то день отступила и невероятная усталость. Действие стало практически не обременяющим его. Привычным, словно дыхание. Вот только хватало его вмешательства ненадолго. От силы на пару суток. А потом…

Он ненавидел  дни, когда Хэлдар задерживался на верфях или в городе. Это означало одно – уставший или пьяный, пропитавшийся запахами  смазки и окалины  или сладких женских духов, он вернется домой с потухшим взглядом и полностью потерянным желанием жить. Будет проклинать себя на все лады и из этого состояния омраченности его придется вытягивать как из трясины. Но самым большим кошмаром было понимание, что сорвавшись, однажды Рони может и не вернуться.

И проще простого было привязать инженера к этому острову, привязать к себе, внушив неосознаваемую и неистребимую потребность к часу «икс» очутиться дома, внушить одержимость одной этой потребностью. 

Это было просто. И в то же время это было немыслимым - украсть чужую волю, заменив ее своей. Решив за другого – что ему лучше. Он злился на себя после каждого срыва Рони – что так и не смог решиться. Но неприятие к Дару кукольника, могущего любого человека, словно марионетку, вести, дергая за невидимые ниточки, оказывалось сильнее. Можно было жалеть, но вспоминая, с какой легкостью его бабка играла с собственным сыном, лишая того и воли и разума, превращая любимого им человека в безвольное орудие, Рейнар понимал – он скорее умрет, чем уподобится ей.

Он не рассказывал почти никому – разве что Да-Дегану - о мучивших его кошмарах. О том, что во сне, из самой глубины его я, приходило, пугая до крика – не сдержавшись, упустив контроль над своими желаниями, запутывая Даром, словно прочными шелковыми нитями тех, кто имел неосторожность ему довериться – он превращается в паука – огромного черного паука, а по сути – отражение ненавидимой им до дрожи, бабки. 

«Я ненавижу ее». Эта ненависть была с ним с самого детства. Ненависть и пробудила Дар. Что он мог, глядя, как бабка играет его отцом? Без Дара – меньше чем ничего. Даром – внушить хоть тень недовольства и своеволия, попытаться увести из-под ее прямого удара и уже вдали от нее попытаться разорвать паутину ее желаний и слов. 

Он сжимал кулаки, когда вспоминал ее. Первое, четкое, яркое, опалившее его гневом и ненавистью воспоминание.  Пустоту, что образовалась в душе от потери. Локита… подлая тварь… Паучиха убила его мать. Мимоходом. Ни на миг не усомнившись в своем праве. Словно темное облако отделилось от стройной, легкой фигуры бабки, тенью пало на образ той, без кого он себя тогда не мыслил – легкий аромат яблоневого цвета и молока, игра света в прядях темно-каштановых волос, тепло улыбки и сейчас приходили, словно выбившись из-под толщи океанских вод, откуда-то из дальних уголков подсознания. И каждый раз, вспоминая, он не мог отделаться от желания остановить, изменить, переписать тот миг. Сколько ему было? Три? Четыре?  Говорят, дети в таком возрасте еще не умеют ненавидеть. Он научился ненависти в один миг.Мама… она, покачнувшись, потеряв сознание, погаснув не успела даже начать падение, как словно что-то перемкнуло в нем. Ему не нужно было объяснять что произошло – он почувствовал это – кожей, внутренностями. Словно увидел смерть. 

Что-то толкнулось в груди, в голове, жаром обожгло щеки, роем злых кусачих ос вонзилось в нервные окончания по всему телу, заставив его задрожать, словно от холода. Руки и ноги перестали слушаться его. И в то же время рядом словно встал великан – невидимый и послушный. Он подбил бабку под колени, заставив потерять равновесие и упасть – рядом с телом матери. Лишь одного этот великан сделать не мог – вернуть назад маму. Как он ни просил его, как ни приказывал.

Необратимость. Рейнар постиг ее силу в тот же самый миг, как и истинный смысл слова «невозможно». А сердце сжалась от страха – он понял и то, что так же, мимоходом, бабка может оборвать почти любую нить жизни. Только не его. Отдышавшись от удивления, поднявшись, Локита попыталась ударить его, так же как ударила его мать. Не получилось. Невидимый великан, отталкивал ее, не позволяя даже прикоснуться.  И бессилие злостью искажало ее черты, сбивало дыхание. А он боялся только одного – она выместит свой гнев, обязательно выместит. И раз уж не удалось на нем – то на ком-то дорогом ему она эту злость сорвет. На папе, на Ильмане… Она не забудет…

Она… У нее было  такое лицо в тот день, что он сам его забыть так и не смог. Оно словно впечаталось в память. И сколько бы раз она позднее фальшиво ни улыбалась ему, ни говорила ласковым тоном, из памяти выплывало ее лицо, с которого словно слетела маска, предостерегая его от излишней доверчивости, напоминая о том, что она – его враг.

Сомнения – если какие и были – растаяли в один миг. Да и то, что он выжил - настоящее чудо. Корхида, выполняя бабкин приказ и рассказав об этом приказе, не планировал оставлять его в живых. Его спасла случайность – присутствие тайного свидетеля. Его спасли – самонадеянностьКорхиды и собственное, острое желание жить. Приказ, который он отдал себе самому, во что бы ни стало – выжить. 

Каждое утро, просыпаясь и подходя к зеркалу, глядя на рубцы и шрамы он, даже не желая, вспоминал – где-то в этом мире у него есть враг.  И каждое утро, как в тот самый день, он снова и снова приказывал себе жить и радоваться – свежести морского воздуха, полету и пению птиц, общению с Рони. Наслаждаться всем, что видит, обоняет и чувствует. Благодарить Судьбу – пусть у него неровная походка, мало сил, а ночами мучают фантомные боли в раздробленных садистом-генералом фалангах пальцев, которые пришлось ампутировать и боли реальные – но он все еще жив. А это – главное. 

Несколько лет он провел в затворничестве на острове, понимая, что стоит до Локиты дойти вестям о том, что он жив, и за его жизнь никто не даст и мелкой монеты. Жить же хотелось… а еще больше – до дрожи, до замирания сердца хотелось хоть ненадолго ощутить себя полностью здоровым – не приноравливаясь к увечьям самому, не отводя глаза от шрамов другим. Ощутить себя тем легким, свободным в движениях, который проворной куницей взбирался на старые раскидистые яблони или крутые холмы, тем, словно серебристая рыбка, нырявшим к самому дну за окатанными водой камнями мальчишкой, который еще мог жить, позволяя себе не помнить о том, что где-то в этой вселенной, за сотни парсек, за бездной пустоты у него есть враг. Терпеливый. Коварный. Безжалостный.

Он живет не зная новых бед, лишь пока его бабка считает его мертвым – это знание не вросло в его кости, оно словно выросло из самой глубины его существа. Его бабка – монстр, играющий людьми, и уничтожающий тех, кого не смогла сделать своими игрушками.

И вспоминался голос генерала – обращенный не к нему, не к отцу – вспоминалось, как тот искушал Дагги. «Скажи Ордо, что мальчишка умер до того, как мы встретились». Скажи… А через туман замутненного болью сознания просвечивала яркой звездой правда – если такое предлагают его воспитателю, то ни он сам, ни его отец на этом свете не заживутся. И мысленно, отчаявшись, он кричал Да-Дегану: «согласись. Хоть ты – выживи».А ответом оказалось тихое, но твердое «нет», к которому генерал не был готов. 

До сих по, иногда во снах ему снилось это тихое «нет». И Вселенная начинала бешено вращаться вокруг своей оси, змеей из звездных огней свивалась в кольцо, кусая собственный хвост. И он выпадал из сна в реальность – мокрый как мышь, тяжело дыша и пытаясь понять – откуда у тихого краткого «нет» взялась такая сила. Ведь столкнувшись с отказом генерал заметался. Показалось – потерял землю под ногами. Запаниковал….

«Ты скажешь»…

«Нет, не скажу. Если я увижу Ордо, врать я ему не стану. Он узнает правду, а не то, что ты хочешь заставить меня ему сказать»….

В голосе генерала звенел Дар. Лютой стужей разливался по жилам. Замораживал сердце и внутренности. Да-Деган же словно не чувствовал его. Смотрел устало и чуть раздраженно. Раз за разом, говоря это невероятное «нет».

И это «нет» помогло ему выжить. Вспоминая тот день, оглядываясь на прошлое, он понимал – это «нет» заставило генерала делать ошибки.