Челлендж: 7 чувств автора. День 2

Челлендж Дойны Томачинской

Семь дней, семь эмоций, семь записей в блоге — чтобы разобраться в себе и услышать мнение братьев и сестер по перу 

День 2: Гордость

Чем вы гордитесь в своём творчестве?

Горжусь я в первую очередь тем, что смогла перебороть удаляторство, о котором говорила в предыдущем дне челленджа (День 1: Сомнение). Писатель начинается там, где он ставит первую точку и отчеркивает законченный текст. И я горжусь тем, что наконец-то началась, что мне теперь действительно есть, куда направлять людей, которые спрашивают: "А где тебя можно почитать? Что ты пишешь?". Завершенные работы заземляют и дают то умиротворяющее чувство гордости за проделанный труд. Да, они не идеальны. Да, впереди еще больше неидеальных произведений. Но они — будут жить. Истории будут рассказаны, и я больше не стану прятать их у себя в голове, словно узниц, за решеткой чрезмерной самокритики. 

Если говорить о мелочах, то чаще всего я бываю довольна описаниями в своих текстах. Реже всего — диалогами. Слишком глубоко в сознании сидит мысль о том, что в диалогах гораздо больше смысла и сюжета должно оставаться в подтексте, а не объясняться напрямую (см. Роберт Макки "Диалог: Искусство слова для писателей, сценаристов и драматургов").

Поделитесь строчкой, сценой или просто моментом, который вам особенно дорог.

Особенную нежность я испытываю к отрывку из неопубликованного и давно заброшенного романа "Ангел проснулся". Представляю ниже (Примечание: фамилия персонажу была дана гораздо раньше, чем я узнала о писателе Михаиле Елизарове): 

Когда Анастас наконец берет инжир, его посещает необычное ощущение.
Там, высоко, небеса расступаются – не более чем на миг, которого хватает для того, чтобы родилось и умерло в неизбывной тьме космоса такое число миров, какое человеческий разум осознать не способен. Мысли рассыпаются, их уносит в беззвездную пустоту, куда не проникает время, и на их месте разливается тепло, словно в утомленной душе наконец наступает весна. Кудрявые громады облаков кружатся в золоте, нежные и величественные, лиры поют возвращение, святость струится ароматами миндаля, ладана, елея. Сквозь нестерпимый свет проступают силуэты, с любопытством склоняющиеся над воронкой, и их становится тем больше, чем дольше Елизаров рассматривает плод.
Мякоть под бархатистой, ласкающей пальцы кожицей приходит в движение. Рябь бежит по прожилкам, и они сливаются в калейдоскопический узор, все ярче проступающий на вздутых, стремительно твердеющих боках. Нечто чужеродное, но до отвратительного знакомое растет вокруг Анастаса – каждый мускул его отзывается на нисходящие колебания пространства, сознание становится чистым настолько, что в нем появляется воспоминание о Боге.
Фигуры скапливаются на облаках, свешиваются с их изорванных краев, пока лучезарное жерло, соединяющее землю и небо, закручивается все сильнее, сжимаясь и сжимая силуэты в один – огромный, закрывающий собой неведомую зарницу: он медленно парит, спускаясь в воронке, и легким поцелуем касается темени Анастаса.
Каждая извилина мозга наполняется серебряным пламенем, вырывающимся сквозь зрачки, изо рта, ноздрей и распадающимся в гудящем воздухе холла тысячами жемчужин – они тают, сияя и плача о новом рождении.
Вовремя спохватившись, Елизаров разжимает пальцы.

И короткий фрагмент из романа (или повести?) "Дом Халкидри", который на данный момент находится в стадии зародыша, состоящего из вороха заметок и временами посещающих меня сновидений:

Азария отворачивается, чтобы спрятать блуждающий взгляд в снегопаде за окном, но Петра, перегнувшись через стол, вновь заглядывает ему в лицо. Точно так, как делала это, когда они были детьми – одинокими маленькими существами, потерянными в огромном доме. Теперь они оба – имаго, которые сумели найти свое место в мире взрослых кровавых игр, приспособились к жизни, полной бессмысленных светских разговоров и едких улыбок, но отчего-то снова чувствуют себя детьми, заблудившимися в темных коридорах.