~ Чен – смерть ~

     Он плыл в струях музыки, окрашенной в разные цвета, и другие плыли вокруг. Струиться и звенеть, переливаться множеством оттенков – это было так весело и легко… впервые среди друзей, которые играли, выплетая забавные искрящиеся мелодии, фонтаны нотных брызг, букеты ароматов. Но в то же время он шёл по городу – причудливому городу, синему с серебристо-лиловым и полному забавных домиков и садов, летящих башен, невыразимой красоты скульптур и колокольного звона; он кружил по удивительным паркам, где так и тянуло заблудиться, а на клумбах со сложными узорами из цветов можно было прилечь, выспаться и заодно подкрепиться душистой пряной пыльцой. Он заходил в дома, заглядывал в окна; видел картины, от взгляда на которые хотелось то смеяться, то плакать, и слёзы текли по его лицу, и смех друзей вторил его смеху… а потом он создал и свою картину – из этого смеха и тихих слёз, из самых далёких прозрачных нот тоски и искорок страха, из радости этого города и тепла тех, кто окружал его. Картина была прозрачна и невесома, как воздух, она и была воздухом, ветром; но была и вечна, как город… она вроде бы пела, а может, шептала, рассказывая странные, страшные, забавные, завораживающие сказки.

     И его друзья, которых он уже знал так хорошо, словно рос среди них с рождения, зачарованно любовались картиной и звали любоваться других; обходили её вокруг, сверху и снизу и насквозь, ловя каждую ноту и завиток его улыбки, усмешки, обмана, доверия, печали, любви.

     Кем были его друзья, он не думал; это было совершенно неважно. Он видел – когда именно этим словом обозначало гамму нечеловеческих ощущений его пока ещё человеческое сознание – видел полупрозрачные фигуры, полупарящие над улицами полупрозрачного города. Иногда они были похожи на детей, ведь лишь детям мог принадлежать такой весёлый, искренний и дружелюбный смех. Иногда дети словно таяли, теряли плотность, размывались, и за их спинами появлялись – звучали – мерцали тени, уже не имеющие ничего общего с очертаниями людей, да и вообще с какими-либо известными ему существами.

     Но его эта двойственность не пугала. Он чувствовал – знал – что любой их облик не таков, как видит он; но в то же время – всё так и есть, всё правда. Много граней и разновидностей правд… причудливо сплетённых в истину, а она в том, что друзья рады ему без притворства, смеются без яда и любят его.

     Он то ли плыл, то ли шагал, то ли разноцветной ароматной песней струился по миру, который и сам был соткан из музыки и ароматов; был холстом, по которому причудливо разлит разноцветный акрил. Тёмный и светлый, пастельный и яркий. Вот такую картину, объёмную, уходящую в четвёртое, пятое и множество иных измерений, увитую нитями звёздной пыли, он видел.

     Друзья – мелодии – дети с искристыми глазами и забавными вихрами множества оттенков – говорили много интересного и важного. И ему, и просто между собой. Иногда в голосах мелькали ноты печали, но мигом таяли, бликами солнца на воде в облачный день. Всё было о пути… о дорогах, множестве дорог, и по иным можно было идти одновременно, он и понимал это, и вовсе не понимал. Не выбирать одну из дорог, а выбрать все, что влекут тебя, и быть может, в то же время остаться на месте, осмысливая пути самого себя – всех себя – идущих по тем дорогам. Он спрашивал, друзья наперебой объясняли и предлагали даже показать, но что-то мешало ему увидеть ясно. Это озадачивало, что в свою очередь удивляло и кажется, смущало их, а ему вовсе не хотелось друзей волновать. Разберусь, беззаботно отвечал им он, у меня на это сколько угодно времени. Это друзьям нравилось, и они просили его соткать из мелодий, бликов, теней и запахов ещё разных прекрасных картин. Узоров, предложил он, я могу сплести узор из нитей судьбы, осколков памяти… я могу оживить дракона. Себя, без удивления кивнул самый близкий и лёгкий его друг, чья песня струилась с ним в унисон, кто первым поймал его в вихре – падении? – и привёл сюда. Сплети нам себя, и тут-то мы полетаем! А ещё бабочки. Ты весь путь думаешь узоры на крыльях бабочек…

     Ещё он думал грозу, вспышки золотых молний; ещё почему-то алые вздохи огня… и бурю, бурю без края, неистовый чёрный с синевой ураган. Зелёные листья, влажные от дождя, на фоне свинцового неба, расчёркнутого блеснувшим из-за туч лучом солнца.

     И всё это создавало узор, картину, которая словно имела объём, нет, более трёх граней пространства, он сам был и взмахом кисти, и мазком краски, и созвучием нот; картина впитала его, как и друзей, как и все отголоски прошлого, и крылья бабочек трепетали. И в то же время он был извне, творцом, художником – вплетал всё новые нити, капли и линии цвета… сотен, тысяч цветов, и ощущал себя столь счастливым, каким не был ещё никогда.

     Когда узор завершится, думал он, я закончусь. И наконец смогу лететь дальше… и вновь рисовать. Нечто схожее с тем, что было, а может, совсем иное, невообразимое… и это так интересно!

     Сперва голос был лишь далёким обрывком воспоминания, неясностью, тенью. Он и его прилежно стал рисовать… и тут понял, что на картине эта тень – диссонансом, фальшивой нотой, разрушающей всю стройность песни, всё его стремление прочь, из здесь-и-сейчас в неизвестность. Остальные, казалось, поняли тоже: в их кружевах появилась печаль. А он уже ловил это смутное, ускользающее нечто, уже вслушивался, уже… узнавал. Ченселин. Его прежнее имя. Кто-то очень вдали, очень тихо, едва различимо звал его по имени.

     «Я не могу его исключить…»

     Тоска. Печаль. Так внезапно, так резко разрывая радость, ожидание, интерес. Окрашивая всё в самые скучные, лишённые жизни и переливов оттенки серого.

     Что с тобой?

     Голос друга звучал обеспокоенно. Небо, которого здесь не было, закрылось тучами:

     «Меня зовёт тот, кому я не хочу отвечать».

     Так не отвечай, удивлённо отозвались сразу несколько голосов. Ты потемнел и погас, это неправильно, давай снова поиграем? Нарисуй нам то, что радует, что дарит красоту. И наполняет мир множеством песен и ароматов, обертонов и красок.

     Ченселин Тарис, Чен, возвращайся. 

     «Но я не могу», – беспомощно сказал он, глядя на них и сам не понимая, в чём хочет их убедить, и их ли на самом деле – или себя.

     «Не могу не слышать грусти и страха… он зовёт меня домой».

     А там плохо? – спросил друг с заботой и тревогой.

     «Там меня хотели убить. Мой враг – или я ошибаюсь. Иногда и не враги хотят того же… и те, кому ты можешь стать помехой. Я делал то, что запрещено».

     Зачем же? – недоумевающие голоса мерцали, переливались, ухитряясь в то же время и согревать. Они не считали его глупым – просто стремились понять.

     «Сперва я спасал себя, – честно ответил он, не видя ровно никакого смысла ускользать и таиться здесь. – Но ещё мне казалось это правильным. Я думал о пользе для многих…»

     И тебе хотелось этого?

     «Да, но не хотелось умирать. Особенно впустую. Я хотел всё понять».

     Голоса одобрительно согласились: всё понять и не уйти впустую – самые естественные желания. Всем это нравится. Но значит, он сделал всё хорошо, а теперь можно оставить серые нити и снова смеяться и играть. Кроме картин, столько весёлых занятий! Например, дом. Место, где уютнее, чем в других местах. Где всё по твоему вкусу, а рядом лишь те, кто важнее всех остальных. Мы научим, пообещали друзья, у тебя отлично получится!

     Но он уже ощущал, как красота сотканного им мира идёт трещинами, тает, распадается. Мир чистых кружев глазами ребёнка… он ещё видел порхающих на периферии зрения бабочек.

     Протест рос вместе с пробуждением взрослого Ченселина, Луча Звезды. И те, кто окружал его, всё ощущали. Он странным образом видел себя так, как видели они: одновременно и потоком волн, поющих и переливающихся десятками частот, – и кем-то вроде человека, но словно нарисованного, не вполне объёмного, а может, часть образа ушла в иное измерение, – и драконом. Он понятия не имел, почему решил так, но это был именно дракон, хоть и не такой, как на картинах и страницах книг. И состоял он из огня и урагана, а ещё пепла, тумана и ломаных опасных теней. А ему хотелось, чтобы крылья его были узорными, бархатными, как листья земляники, в капельках росы… и пахли сеном.

     Обычно те, кто сюда попадает, не слышат, – сказал кто-то из друзей.

     Или слышат, но уходят ещё дальше, – заметил другой.

     Мы думаем, это выполняются их желания.

     Так чего хочешь ты?

     «Разного, – признался он, пытаясь быть искренним абсолютно – с ними и с собой. – Я слышу печаль, слышу любовь. Вспоминаю, кому и что должен… и кто будет тосковать. Так просто… и так сложно. Желания… бывают противоречивыми».

     Можно выполнить то и это, – удивились друзья. – Мы всегда так делаем.

     Он растерянно усмехнулся, и ему ответил смех – добрый и вовсе не высокомерный. Им попросту стало весело, потому что они решили, что повеселел он.

     «Как можно пойти от развилки по трём дорогам одновременно? В сказках именно в выборе одной из них кроется вся суть. Выбор тебя определяет… в ваших сказках не так?»

     У нас нет таких сказок, – теперь и цвет друга стал растерянным. – Почему лишь одной?

     «Нельзя вернуться к исходу, отменив то, что свершено на одном пути. Оно останется».

     Всплеск мелодий-ароматов, оттенков недоумения, протеста, сожаления:

     Не вернуться, нет! Идёшь по тем дорогам, что желаются, всем сразу. Лучшая остаётся. А куда не хочешь, не идёшь. Вот тебе с нами нравится, и ты здесь. А что значит – должен?

     «А что значит – сразу?..»

     Но вопрос он не задал, интуитивно зная, что суть ответа не понять такому, как он… человеку. Что друзья его – иные, он понимал с самого начала и это не беспокоило. Но тот голос, тихий, словно давний полузабытый сон… печаль и фраза, то ли произнесённая – но кому он говорил это? – то ли сказанная себе самому: «Я не могу его исключить». Откуда? О чём это?

     Кого?

     «Должен – это значит, надо делать, хочешь того или нет. Если от тебя зависит судьба кого-то ещё… или дело, с которым лишь ты можешь справиться. Если кто-то в опасности. Кто-то особенный для тебя… а возможно, многие. Вы не можете не знать понятие долга!»

     Если в опасности те, кто тебе важен, то ты хочешь их защитить, – убеждённо отозвался друг. – А раз не хочешь, проверь свои желания. Ты в смятении, ты грустишь. Отчего же?

     «Оттого, что я не верю ему».

     Это вырвалось само – и он тотчас понял, что это и было правдой. Он ушёл один, чтобы защитить друга… чтобы не подставить никого… чтобы иметь возможность манёвра, если тот, к кому приведёт след, окажется его учителем.

     И след привёл его в ловушку… и в тупик. Он не удержался и выплеснул горький вихрь обманутых надежд, неверных расчётов, разочарования. Друзья окружили его, восхищаясь красотой и мощью этого всплеска – и в то же время сочувствуя и утешая. Он рассмеялся – чтобы их успокоить. Но понимал, что их-то масками и тенями не обмануть.

     Ты искал кого-то, но не нашёл? Он стал невидим? Спрятался? Ушёл в не-здешье?

     «Да», согласился он, не вдумываясь в смысл вопросов: многое из того, о чём с ним беседовали друзья, осталось для него лишь набором звуков, ароматов, мелодий. И как ни жаль, но разгадать это сам он не мог, а расспрашивать – кажется, не осталось времени.

     Но тогда оставайся, мы поможем искать! Нарисуем образ. Это очень просто, если дашь нам его оттенки высоты, шелеста, цвет полёта и желаний. И искристость смеха. Скорость молчания и красоты… Ведь ты понимаешь? Да?

     Он отозвался короткой неясной нотой: не понимаю, не полностью, но неважно. Друзья озадаченно кружили вокруг, звонкими всполохами разноцветного света.

     «Что делаете вы, когда желание сильное, но ведёт к тревоге, к потерям… тоске?»

     Почему-то о боли упоминать не хотелось, даже мелодиями. Впрочем, он знал, почему. С нею у его новых друзей были странные отношения. Этого он тоже не понимал, но и не стремился: все имеют право на тайны. И не все в мире тайны стоит разгадывать.

     Разные бывают желания, отозвалось сразу несколько цветных ручейков. Сильному желанию подчиняешься. Тревоги тоже приносят яркость. А что такое – потери? Как можно то, что дорого, потерять? Оно в тебе. Ты сам – оно. Себя ведь не потеряешь.

     Когда как, лёгкой смеющейся трелью прожурчал кто-то ещё, иные и теряются.

     Смех или что-то вроде имени… Хет? Но быть может, ему показалось.

     Не надо тосковать, ласково и твёрдо сказал друг, что поймал его и позвал первым.

     «Не надо», покорно признал он. «Но есть тот, кто зовёт издалека. И дети».

     Теперь ручейки обратились водопадом, фейерверком красок: дети им были интересны. Куда интереснее, с внезапной острой усмешкой подумал он, чем кто-то, кто тоскует. И эта острота или собственная тоска, спрятанная так глубоко, что даже здесь не очень вырывалась, заставила его признаться: «Он мой учитель. Я в долгу у него – он спас меня. И потом есть ещё один, хотя это сложнее, но и ему я обязан жизнью. Я должен вернуться, чтобы тоже спасти его. Защитить. Обоих».    

     Друзья притихли, посерьёзнели. И зашелестели переливами мерцающих волн, где струилось «спасение, защита, связь, вечность». Он озадаченно ждал: изменение было слишком разительным, от беззаботного смеха и интереса – к чему-то совсем иному, почти тревожному. И конечно, лат это заметили: волны стали мягкими, оберегающими, словно друзья видели в нём ребёнка, который по незнанию может сунуть руку в огонь, и его следует остеречь, но ласково, чтоб не огорчился и не расплакался.

     «Тот, кто защитил, – пролился узор самого первого друга, весёлого и ясного, который казался Чену действительно юным, вроде Ориса, – тот тебя забирает. Навсегда. Проникает глубоко в тебя, внутрь. Соединяется. У вас ведь бывает, когда двое соединяются, становятся неразрывны?»

     Чен в задумчивости кивнул:

     – Так говорится. Но скорее это слова, чем суть. Два пути становятся одним в Сумраке, но порой расходятся вновь. А если и нет, то соединение не столь полное, его не назвать неразрывным. Среди людей, думаю, вовсе нет подобных союзов. Чувства влюблённых остывают, и даже связь ученика и учителя, связь не тел, а кружев, что считается вечной, – и та может разорваться…

     Переливчато-плавный, поющий, дымно-прозрачный мир вокруг него изменился так незаметно, словно был таким всегда: теперь он шёл по обычной улице, окружённый домами и садами; от уютной маленькой площади с причудливым фонтаном то ли из благоухающих струй, то ли из цветов – а может, и то, и другое было верно – вела дорожка в парк, тоже весь в цветах и шелесте ручейков, и всё это казалось точно таким же, как дома: он мог бы вообразить, что попал в Аэтис или Айанту.

     Но стоило глянуть повнимательнее, и различия виделись повсюду. Очертания домов, мягкие и округлые; необычайная чистота и нежность красок; цветы странных форм и сотен ароматов, и росли они, казалось, повсюду: в траве возле домов и дорог, на стенах и крышах, на изысканных оградах и прямо в воздухе, клубясь подобиями облачков. Впрочем, то могли быть птицы или бабочки – их тоже было здесь множество, некоторые создавали на лету тихие чарующие мелодии; иные порхали прямо у лиц, бесстрашно опускаясь на плечи, волосы и протянутые ладони. Чен привык к тому, что ничто живое не боится его, но эти с таким же доверием кружились вокруг всех жителей города.

     Жители тоже обычными не были. Но и их необычность не бросалась в глаза. Разве что все они выглядели юными, не старше двадцати, и совсем маленьких детишек не встречалось, а так – люди как люди… на первый, беглый взгляд. Окажись Чен тут именно сейчас, а не куда раньше (он подозревал, что случилось это не день и не знак назад, судя по тревоге в мелодиях Каэрина) – решил бы, что его окружают лишь девушки, грациозные создания в тонких развевающихся одеждах, неведомо почему не соскальзывающих наземь и не улетающих от касаний ветра. Точнее, ветерков, вьющихся вокруг, сплетаясь в замысловатые узоры, тоже ароматные, звонкие, разноцветные. А может, одеяния девушек были сотканы именно из ветерков, или те окутывали гибкие фигурки сами – просто потому, что эта игра им нравилась.

     Но приглядевшись – или прислушавшись к кружевам, – он понял, что симпатичных жителей, искрящихся сиянием глаз и улыбок, причислять к девушкам неверно, но и к юношам тоже: они ни то и ни это, нечто иное, и сами вряд ли делят себя на мужчин и женщин. Неудивительно, с усмешкой напомнил себе Чен, ну какие мужчины и женщины среди живых мелодий кружев! Но какими ему казаться, выбрали они – или это он, обладатель человеческого сознания, вдруг увидел их так, как его мысленному взору свойственно видеть существ, наделённых разумом?

     – И да, и нет, – с улыбкой заметил совсем юный лат, тихонько шагающий рядом с ним: дитя лет двенадцати с невероятной пышной копной кудрей всех оттенков сиреневого. Для удобства Чен решил думать, что это всё-таки «он»: во взгляде ребёнка, тоне, осанке и даже невообразимой причёске читалось нечто вполне мальчишеское и задиристое. Лат, хоть и в людском обличье, явно сохранил способность чтения мыслей и звонко рассмеялся – впрочем, всё пространство вокруг Чена было заполнено хрустальными волнами смеха, лёгкого и доброго, чистая радость без намёка на лёд и высокомерие.

     – Ты теперь свой здесь, – промолвил мальчик и взял Чена за руку – за вторую, оказалось, уже держится лат постарше, целиком укрытый густыми и длинными волосами, как золотисто-алым плащом до пят, оставляющим на виду лишь глаза: огромные, непривычной формы и столь пронзительно зелёного цвета, что в попытке описать его меркли все сравнения, от полевых трав и листьев водяных лилий до изумрудов.

     – Значит, уйти я не сумею? – вопрос прозвучал странно, Чен сам слышал это: надежду, страх, счастье и тоску одновременно. Мальчик засмеялся вновь, а старший спокойно возразил:

     – Лишь если захочешь остаться. Никого не держат против воли. Да и никто не задерживается. Из таких, как ты, вэй-анн-таэ.

     «Людей», с удивлением понял Чен: незнакомое слово означало и всех людей вообще, и в то же время переводилось как «вэй, что грезят тенями песен». Почему он знал, было загадкой – как и весь мир вокруг, и облик и суть удивительных существ, что его населяют… и его собственная новая суть.

     – Не уверен, что хочу, – вырвалось у него. Младший лат молча смотрел чуть раскосыми глазами цвета чистейших аметистов; старший склонил голову, глядя с заботливым интересом: 

     – Остаться? Или уйти назад? Или отправиться далее?

     – Если вернусь, придётся погубить одного человека. Пока не уверен, кого. Но почти наверняка он тот, о ком я говорил, мой спаситель. – С его губ слетел сухой смешок, шелестящий тенью печали – и иронией, выдавать которую Чен вовсе не собирался. – Значит, у вас такая связь входит в самую суть и соединяет неразрывно? Но он, возможно, и не намеревался меня спасать. А хотел убить. Но незаметно, а это не получилось. Вот он и передумал. Притворился. Это тоже забирает навеки?

     Мальчик усмехнулся почти как он, но вышло не зло, а понимающе – чересчур для ребёнка. Впрочем, кто знает, сколько людских лет или столетий детям лат? А старший только рассматривал его, но так непринуждённо, словно Чен был облаком, листом или порывом ветерка, что играет листом и облаком. Казалось, что он ни скажет и ни сделает, этот спокойный взор не изменится и не утратит ни любопытства, ни тепла. И Чен вдруг подумал: а старший ли он? Или эти двое ровесники… а вот он в сравнении с ними и впрямь ребёнок – и прежнее его тело, от которого не осталось даже пыли, и кружево должны казаться паре лат столь юными… и забавными, и от этой мысли забавным стало всё вокруг, а ещё простым, как лат, что не вели с ним игр и не строили планов, а лишь хотели узнать его поближе, понять, подружиться.

     – Ты много думаешь о нём? – спросил зеленоглазый лат.

     – Да, конечно.

     – Видишь. Глубоко, неостановимо. Тебя печалит это? Хочешь разорвать?

     – Хочу понять.

     – И не делать ему вреда? Оставить за спиною или в стороне?

     – Не могу. Если он убивает людей, я должен его остановить. Если нет, то наш секрет всё равно выйдет наружу. Вред ему я причиню в любом случае – если только не останусь здесь, с вами.

     – Так оставайся, – рассмеялся собеседник. Но смех тотчас унесло ароматным лиловым ветром. А мальчик сидел на краешке окна, неведомо откуда взявшегося посреди цветущего сада, и болтал ногами над пропастью, по ощущениям вполне бездонной, хотя и полной переливов мелодий и танцующих всполохов света, нежных ясных красок; и мысль о полёте туда манила, восхищала, пугала.

     – Если бы я ничего не вспомнил, то остался бы, – без смущения признался он. – Здесь удивительно хорошо. Но я ведь уже помню. И мой учитель зовёт меня и не перестанет звать. А тот… я боюсь за него. И его, но что именно пугает, что может он сделать мне… Он в опасности, и с ним вместе много других, возможно. Но как убивать того, кто спас тебя? Если бы оказалось, что это ложь…

     – Изменилось бы то, что ты чувствовал, когда он спас тебя?

     Может, подумал Чен, он всё-таки стар по меркам лат? Такой юный голос, такой острый взгляд.

     – Прошлое изменить мы не в силах.

     – Как сказать. Но те твои чувства, они и впрямь уже часть тебя навечно. Узнаешь теперь, что он желал не добра, – появятся новые чувства, но прежних не сотрёшь. Они вплетены в твою песню.

     Потом они помолчали. Каким-то образом зеленоглазый лат оказался сидящим в уютном кресле, то ли из пушистой облачной ваты, перевитой лентами радуги, то ли из лепестков, и что оно парит в воздухе, ему нисколько не мешало. Похожее кресло появилось и возле Чена, прозрачно-дымного оттенка с искрами огня и ароматом арилий. Мальчик лёг на живот на своём узком подоконнике и подставлял ладонь крохотным крылатым созданиям, а те садились на неё, словно здороваясь, и затем не улетали, а тут же кружили в воздухе, рисуя на нём под нежную музыку и плеск ручейков узоры сложного прекрасного танца.

     – Полагаешь, друг он мне или враг, не имеет значения? И для чего он спас меня, неважно?

     Старший молчал и будто бы задремал. Мальчик с тихим смешком уронил:

     – Да ты же знаешь сам. Нет и да. Что он сделал другим, важно для решения, как поступишь. А что он сделал тебе, важно для твоего сердца. Было тогда, остаётся сейчас. Твоё удивление, твоя радость, твой страх. И восхищение. Ты думаешь о нём с восхищением – всегда. Но оно окрашено болью. А тот, кто позвал тебя, – чувство иного цвета. Проще и сложнее. Много грусти, много тревоги. Досада, гнев. Сожаление. Твой Старший, да? Кто зовёт в мир из тишины и учит песням?

     – Да, – согласился Чен, не очень уверенный, что они говорят об одном и том же, но Каэрину это описание подходило.

   Продолжение здесь

      Проклятие Звёздного Тигра. Том I – Путь Круга