Ассоциации, МАРХИ и пиретроиды

У Карела Чапека (писателя замечательного, но сейчас мало кому известного -- а ведь ему весь мир обязан словом и понятием "робот") есть два рассказа: "Эксперимент профессора Роусса" и "Поэт", которые посвящены ассоциациям, непроизвольно возникающим в мозгу человека, когда при нем упоминяют -- или он видит -- некий объект.

Я нынче проснулся ни свет ни заря, проспав всего четыре часа, и даже не оттого, что выпитое накануне надавило на клапан Кашпировского. То ли гларусы хохотали особенно язвительно, то ли свет солнечный в глаза пролез, несмотря на закрытые веки -- кто знает...

Иногда, если проснусь рано, дёргают меня, ещё полусонного, воспоминания. Ну, старый я, что там. И обычно начинается с мелочи, а от неё вытягивается такая цепочка ассоциаций, что, возьмись я их записать, листов на десять авторских потянет. Обычно я эту цепочку, размотав до конца, забрасываю, ибо кто ж читать-то всё это будет?

Но вот сегодня... 

Во-первых, цепочка получилась короткой. А во-вторых, начало её проследилось до вчерашнего вполне конкретнго объекта и события, с ним связанного.

Наберитесь терпения -- о нём будет в самом конце.

Когда я был ещё мал и глуп, у нашей семьи (а точнее, у матушки моей) была подруга Екатерина Васильевна Образцова. Познакомились они в электричке, когда матушка везла меня по какой-то надобности из Филей в центр Москвы, а я, возжелав пожрать, возопил. Матушка, стесняясь, вытащила бутылочку с молочной смесью и сунула мне в рот, где к тому времени было уже два зуба сверху и два снизу, коими я и укусил ее за палец от всей души.

Екатерина Васильевна сидела на лавочке (кто ездил, тот помнит деревянные, покрытые лаком, горизонтальные планки) напротив. Когда матушка вскрикнула от боли, Екатерина Васильевна аккуратно отобрала свёрток со мной вопящим и укусила меня за ухо большими жёлтыми зубами. Я от изумления затих, и, как вспоминала матушка, больше не кусался никогда.

Так они познакомились и подружились. Заслуга в этом была не матушкина: у той, не тем будь помянута, вовсе отсутствовали эмпатия и такт, до такой степени, что в доме повешенного она тут же стала бы интересоваться материалом верёвки и характером её плетения. Помнится, лет в шестнадцать пришёл я в очередной раз к ней на работу за каким-то делом. В комнате, где она сидела, были ещё сотрудники, и в их числе девушка Лена лет двадцати, которая мне, юному, нравилась. Матушка моя внезапно ударилась в воспоминания прямо при всех, включая Лену, причём воспоминания эти были про то, как мне в три года гнали глистов, с подробностями о составе клизмы. Я чуть с седьмого этажа в подвал не провалился.

Ну, не суть.

Екатерина Васильевна работала в Московском архитектурном институте, преподавала там рисунок, как мне помнится. Рассказывала мне, что рисунку могла бы научить и корову -- и я потом, взрослый, когда её уж не было в живых, жалел страшно, что не воспользовался этим. Жила она в старом деревянном двухэтажном доме недалеко от станции Фили -- и, вспоминая именно этот дом, я коллеге Беляеву, жалевшему, что подобные ему сносят, давеча написал, что жить в таких -- не сахар. Помнится, пол в её комнате наклонялся под углом градусов пять или шесть, а удобств в здании не было вовсе.

Потом дом этот снесли, а Екатерина Васильевна получила отдельную однокомнатную квартиру в новом кирпичном доме почти там же. Я был тогда уже не младенец, а подросток, и дружил с ней уже больше, чем моя матушка. 

В этой однушке не было ни одной стены и ни почти ни одной горизонтальной плоскости, где не было бы книг. На стенах были полки, и на этих полках книги стояли в два ряда. На столе в комнате, на комоде и тумбочках книги лежали слоями. В кухне стол был слегка расчищен, но топчан, где можно было присесть, приходилось предварительно от книг освобождать.  Ещё были всякие безделушки, в основном восточные, начиная с модных когда-то китайских тканых картинок фомата чуть длиннее А4 -- у нас тоже была такая, с луной и лодочником, и я подозреваю, что она была как раз подарком Екатерины Васильевны.

Была она, во времена, когда я ее посещал, тучной, одутловатой, страдала от стенокардии, но человеком была невероятно интересным. В молодости в Алма-Ате она была в дружеских отношениях с Юрием Домбровским и Леонидом Соловьевым. Домбровский их тогдашнему девичьему кружку посвящал шутливые стихи, из которых я запомнил -- цитируемые Е.В. с явным злорадством -- строчки про ее прыщавую подругу: "У неё лицо не благо, а наждачная бумага". Те строчки, что были посвящены самой Е.В., она почему-то опускала.

Мы с ней ходили в Третьяковку, где она (относительно бесполезно в те времена) пыталась объяснить мне основы эстетики и привить художественный вкус.

Я брал у нее "на почитать" книги, иногда те, что она рекомендовала -- а чаще по своему выбору. Некоторые она мне дарила, и в Москве в шкафу стоит у меня "Тиль Уленшпигель", полученный от неё.

Потом мы переехали из Филей в Перово, у меня появились другие интересы (девочки, а как же), и контакт наш с Екатериной Васильевной естественным образом прервался -- о чём я жалею, как и о контактах со многими столь же интересными людьми, которых знал за свою жизнь, но недостаточно общался, чтобы обогатиться их опытом.

А теперь про ассоциации.

Вчера я попытался дать кошке глистогонное. Таблетка оказалась для нее великовата, так что я отложил ее скармливание до прихода ветеринара. А сегодня вдруг выяснилось, что кошка таблетку скинула со стола и куда-то забесила -- придётся новую покупать.

Так вот, эта таблетка на основе пиретроидов, то есть препарата пиретрума, персидской ромашки.

А самое яркое моё воспоминание о Екатерине Васильевне -- как я вынимаю книжку из второго ряда на её полках, а на стене за нею плотным ковром копошатся постельные клопы, крупные, сытые, блестящие, будто вырезанные из цельного рубина.

Естественно, с книгами попали они и в наш дом, где пришлось их долго выводить. И удалось вывести только порошком того самого пиретрума.

Вот, кстати, таблетка, еще не сброшенная со стола: