Доминик и Уве из "Бегства"

Недавно писал, что вроде бы сумел добиться от чата GPT написания качественных рецок.
Погорячился. Такое впечатление, что ИИ читает книжку где-то до середины, потом забивает и, создавая рецку, порет отсебятину с вбросом "а вдруг угадаю". Сегодня попробовал прогнать через него "Бегство", и там, по мнению ИИ, Доминик погибает, а наемный охотник за головами Сассо с какого-то перепуга описан как министр и серый кардинал.
Правда, по завершении всего этого непотребства бездушная машина спросила, не желаю ли я чтобы она нарисовала визуалки героев и написала их художественные портреты, и тут как раз справилась хорошо, именно что точно поймав внешность и характер. Уве, правда, с какого-то перепуга нарядила гребаным джедаем, но зато нарисовала ему седую прядь волос, чего я не мог добиться ни от Midjourney, ни от Mage, сколько ни камлал и не бил в бубен.

Доминик

Доминик был ярким, как леонское солнце, и опасным, как его отблеск на лезвии шпаги.

Он двигался с изяществом юноши, ещё не знающего, кем станет, но уже уверенного, что будет прекрасен в любой роли. Высокий, гибкий, с тонкими руками и легкой походкой танцора или дуэлянта, он будто был создан для балконов, маскарадов, тёплых вечеров с вином и лёгкой дерзостью. Ему шли плащи и маски, длинные шарфы и шпаги с серебряной гардой — не как оружие, а как аксессуар к образу.

Его волосы были каштановые, волнистые, небрежно уложенные так, чтобы казаться случайными, — но, конечно, случайного в его внешности не было ничего. Он умел подбирать выражения лиц, умел улыбаться одним уголком рта, умел бросать взгляды через плечо, так что от этих взглядов у девиц сбивалось дыхание, а у юношей — поднималась зависть.

Глаза — тёмно-зелёные, с золотыми искрами — всегда смотрели на собеседника чуть иронично, как бы сквозь тонкий дым невыраженной насмешки. В них было много жизни, но мало покоя. Он был как блестящий шар в игре — всегда в движении, всегда на грани удара.

Он говорил быстро, красиво и часто лишнего. Он любил эффект, сцены, слова — говорил, даже когда было опасно, говорил, когда лучше было молчать. Его спасала молодость, харизма и имя отца. До поры.

Он был эгоистичен, нетерпелив, самовлюблён. Он лгал легко, потому что не считал это злом. Он смеялся над собой и над другими, но однажды, когда понял, что его игра может стоить жизни, в нём появилось то, чего раньше не было — тень взрослости. Тень страха. Тень понимания.

Он был не готов быть героем — и не хотел. Но в нём было нечто честное, нечто тронутое болью, скрытое под слоями шелка, отваги и шуток. В редкие минуты, когда маска спадала — взгляд его становился почти детским. Беззащитным.

А потом снова возвращался Доминик — голос, смех, легкий поклон и шаг прочь, будто всё, что было — лишь сцена, случайность, недоразумение.

Но он запоминался. Слишком живой, слишком звонкий, чтобы быть просто второстепенным.

 Уве

Он был похож на мальчика, забредшего из другого века — или из другого мира.

Тонкий, узкоплечий, всегда чуть сутулый, будто несли на плечах не сумку, а чужие тени. Темные волосы,  не выгоревшие на ветру кронландских равнин, бесшумно спадали на лоб. Глаза — серые, прозрачные, как лёд над глубоким омутом. В них не отражались лица, только небо и ветер. Те, кто пытался заглянуть в них дольше обычного, вдруг чувствовали, как по спине проходит холодок: будто смотрят не в глаза подростка, а в окно куда-то дальше — за предел.

Уве редко говорил. Его молчание не было угрюмым или упрямым — скорее, сосредоточенным, как у лесного зверя, слышащего то, что другие не могут. Он не любил смотреть прямо в глаза, но если смотрел — взгляд его был точен, как стрела. Говорил он немного и тихо, будто слова были чем-то хрупким, что легко сломать. Он не лгал — потому что не видел в этом смысла.

Он носил одежду скромную, чужую: то, что надели на него, когда отправили в Леонию. Она сидела на нём неловко, как маска на лице без маскарада. Ему было неудобно в пёстром городе, среди ярких голосов, высоких окон и тёплого ветра с моря. Он был северный: сдержанный, прямой, почти неулыбчивый.

Но если присмотреться внимательнее, в нём таилось нечто, чего нельзя было объяснить воспитанием или происхождением. Взрослые чувствовали это — и отстранялись. Дети чувствовали — и тянулись, как к чему-то странному, непонятному, но настоящему. Его тени были длиннее обычных, а глаза — чуть чаще смотрели не туда, куда смотрят остальные.

Он знал, как пахнет страх. Он знал, как выглядит смерть. Он знал, каково это — быть один на границе двух миров. Не потому, что прочёл об этом в книгах. Потому что жил на этой границе. Всю жизнь.

Иногда, в самые тихие минуты, казалось, что он слушает не собеседника, а чей-то голос, идущий сквозь стены и ветви. И что голос этот зовёт его не по имени, а по памяти крови.

Он не был героем в привычном смысле. Он не побеждал, не бросался вперёд, не ломал стены. Но когда приходил момент — он не отступал. Он делал то, что нужно. Даже если боялся. Даже если дрожал. Даже если знал, что будет больно. Он говорил правду, когда все молчали. Он оставался верным, когда можно было предать.

И потому — он был сильнее всех.

ЗЫ, я знаю, заставлять ИИ писать рецки на свои же работы - это такой же моветон, что и поиск себя в Гугле, но у меня выходной, скучно и настроение плохое, так что пох.