Отрывок из "Всё Могло бы быть иначе" фентези

Он сделал шаг, потом другой, преодолевая волну тошноты и ледяного жжения в руке. Подошел к плите. Камень дышал холодом и… чем-то кислым, прелым. Напряжение от перстня достигло пика, превратив руку в сведенную судорогой ледышку. Влад поднял дрожащую руку, не касаясь древнего камня. Серебристое острие перстня повел вдоль строк, как сканер по странице. Из острия заструился чистый, холодный серебристый свет, очерчивая каждую высеченную букву, заливая рельеф призрачным сиянием.

И мир раскололся.

Перед его внутренним взором, затмив реальность Новгородского кремля, развернулись два гигантских, противоречащих друг другу полотна – как в древнем театре с двойной сценой.

Первое полотно – Ложное, Мороково: Знакомый, навязший в зубах образ. Иван Грозный. Не человек – исчадие. Лицо, искаженное паранойей и садизмом, горящие безумием глаза. Рука, сжимающая окровавленный посох – орудие убийства собственного сына. Фигура, пляшущая на фоне костров опричнины, в дыму горящих городов, в криках замученных. Кровавый деспот, ввергший страну в хаос, тиран, уничтожавший лучших умов из каприза или страха. Личность, окутанная непроглядным мраком, леденящим страхом, патологическим безумием. Его имя – клеймо, синоним жестокости, основа векового страха и недоверия к самой идее сильной власти. Этот образ висел над плитой не просто картинкой – он был сущностью. Черной, ядовитой хмарью, сочащейся ненавистью и отчаянием, отравляя сам воздух вокруг, проникая в подсознание каждого, кто смотрел на плиту. Влад физически чувствовал ее тяжесть, ее гнилостный запах, ее шепот, вползающий в мозг: "Убийца... Тиран... Безумец..."

Второе полотно – Истинное, скрытое под мороковой скверной: Совершенно иной государь. Иоанн Васильевич. Суровый? Беспощадный к измене и предательству? Да. Время было жестоким, нож у горла – обычным делом. Но не безумный убийца. Стратег, сражающийся не с призраками, а с реальной боярской крамолой, разъедавшей страну изнутри, как червь точит яблоко. Человек, пытавшийся централизовать власть не из мании величия, а для выживания молодого, осаждаемого со всех сторон государства. Отец, потерявший сына не в припадке слепой ярости, а в результате трагического стечения обстоятельств, возможно, спровоцированных теми самыми врагами, против которых он боролся не на жизнь, а на смерть. Правитель, чьи реформы, сколь бы суровыми они ни казались потомкам, были порождены жестокой логикой выживания и заложили основы будущей мощи. Его образ был строгим, трагическим, изможденным бременем власти, но – человеческим. Лишенным патологической жестокости, навязанных демонических черт. Лицо было изборождено морщинами забот, а не гримасой безумия, глаза смотрели устало, но твердо.