Обратная сторона зеркала

Дождь стучал по жести крыши его конуры — съемной, как и все в этой жизни. Даже бомжи обходили этот район стороной, словно чуяли, что здесь можно потерять последнее — не кошелек, не зубы, а что-то похуже. Он сидел перед монитором, пальцы замерли над клавиатурой, на которой три кнопки уже давно не работали, еще две залипали, будто не решались до конца сдаться. На экране — три опубликованных рассказа и бесконечная лента комментариев, разрастающаяся как метастазы.

Первый рассказ — «Алгоритм боли» — вызвал странную реакцию. Половина читателей обвиняла его в романтизации насилия. Другая половина признавалась, что узнала себя в этом сломанном механизме. Один парень прислал голосовое: «Я год не мог играть на гитаре после нее. Как будто кто-то вынул все шестеренки».

Второй рассказ — «Пластиковый пир» — собрал больше всего криков. Феминистки писали разгромные посты, разбирая его «токсичную мужественность». Какой-то психолог из провинциального университета доказывал, что это «классический страх перед женской заботой». А между ними мелькали другие сообщения: «Бля, да это же про мою бывшую!», «Я три года ел эту пластиковую хуйню и не понимал».

Он потянулся за бутылкой виски, но она оказалась пуста. Вместо этого закурил сигарету.

Настоящий пиздец начался после третьего рассказа — «Коллекция».

Комментарий от «Солнечной_Феи»: «Моя мать хранила в морозилке мой последний аборт в баночке из-под майонеза между пельменями и ягодами».

Письмо от девушки с ником «Формалин»: «Я читала ваш рассказ и плакала. Потом посмотрела на полку с вещами бывшего... и мне стало страшно».

Он встал, потянулся, хрустнул позвонками. На кухне не было еды — только пустые банки из-под тушенки и пачка доширака, которую даже бродяги бы не тронули. Залив эту несъедобную хрень кипятком, он вдруг осознал жуткую параллель — вот он, герой своего же первого рассказа.

Он взял в руки горячий контейнер, обжег пальцы, выругался. Пластиковые ломтики «говядины» плавали в оранжевой жиже, которая отражалась в мониторе — как будто экран тоже заполнялся этой бурдой.

Зазвонил телефон. Незнакомый номер.

— Алло?

— Это ты написал про банки? — женский голос, приятный, с легкой хрипотцой.

— Может быть.

— Я... — пауза, слышно, как она затягивается сигаретой, — я тоже коллекционер.

Он рассмеялся, вытирая жирные пальцы о джинсы.

— Поздравляю.

— Нет, ты не понял, — голос понизился до шепота, — я собираю не вещи. Ты же знаешь, что в формалине кожа становится прозрачной? Как стекло.

Щелчок. Гудки.

За окном во тьме завывал ветер, гоняя по асфальту пустую пивную банку. Где-то вдалеке сирена скорой — чья-то жизнь разбилась вдребезги.

Он подошел к зеркалу — треснутому, с пятнами, как его собственная биография. В отражении:

— Мужик, который годами жрал пластиковую жвачку для мозгов, называя это «любовью».

— Клоун, который продолжал плясать, даже когда из него посыпались шестеренки.

— И куски «мяса в банках», которые кто-то аккуратно расставил на полке чужой памяти.

Телефон снова зазвонил. Он посмотрел на экран — «Неизвестный номер», швырнул телефон в стену. Корпус треснул, но экран продолжал светиться. Гудки превратились в шипение — как будто на том конце кто-то дышал.

Достал из ящика последнюю чистую тетрадь. Развернул на первой странице:

«Кто-то жует пластик и притворяется, что это стейк.

Кто-то пляшет с вываливающимися кишками под хохот толпы.

Кто-то собирает осколки чужих душ и склеивает их в новую мертвую бабочку.

А кто-то пишет об этом, потому что больше не может молчать».

За окном занимался рассвет. Где-то в городе просыпались люди — кто-то готовил завтрак, кто-то целовал детей, кто-то гладил рубашку для офиса.

А он писал четвертую историю.

Про дождь, который смывает кровь.

Про кнопки, которые не нажимаются.

Про метастазы, ставшие частью кожи.

Про то, как осколки зеркала режут руки тому, кто пытается их собрать.

Особенно — если этот кто-то сам и разбил его.