В свете последних тенденций...

В тот вечер, в шумной гостиной помещика Лихачева, мое внимание невольно приковала к себе некая Мария Дмитриевна. Высокая ростом и статная, она парила среди гостей. Лицо ее, отмеченное кроткой задумчивостью, было прекрасно, но истинное чудо таилось в глазах. Темные, глубокие, как лесные озера в полночь, они смотрели на мир с какой-то дикой проницательностью. Точно взгляд молодой ланухи, пугливый и зоркий одновременно, чуящей охотника за версту, – так пронзали эти очи душу.

Я заметил, как Владимир Сергеевич, молодой сосед, известный своей пылкостью, стоял у камина. Он, казалось, забыл и свет, и шум; взгляд его, задумчивый и пристальный, не отрывался от Марии Дмитриевны. Она же, будто чувствуя этот жар, опускала ресницы, а порой бросала на него быстрые, косые взгляды исподлобья, мгновенно потупляясь и теребя кружевной платок. Тайная игра эта была исполнена неизъяснимой прелести.

Но вот, движимый любопытством или смутным предчувствием, я отвел взгляд от этой милой картины и скользнул им в сумрак дальнего угла, за колонну. И замер. Там, в глубокой тени, стоял человек, неподвижный, как изваяние. Но горели во мраке два угля – то были его глаза, огненные, горящие недобрым, пристальным светом, устремленные туда же – на Марию Дмитриевну. Сначала – загадка, но я мгновенно узнал этот лихорадочный, полный скрытой угрозы взгляд. Григорий! Да, это был он – Григорий, прозванный в наших краях Сухоруким.

Ни мирным сей человек слыл, ни явно немирным; натура двусмысленная, окутанная слухами мрачнее ночи. Шептались о конокрадстве, о темных делишках за околицей, но пойман с поличным он не был, вина его доказана не была. Вид его был типично разбойничий: невысокий, сухой, жилистый, но широкоплечий, кряжистый, словно вырубленный из векового дуба. Ловок был он необычайно, проворен как горностай; я видел, как однажды, спасаясь от погони, он одним махом взметнулся на высокий забор. И контраст в его облике поражал: одежда – бедная, поношенная, в заплатах, словно у нищего; зато оружие – серебром окованная черкесская шашка да турецкий пистолет с перламутром на рукояти – богатое, ухоженное, смертоносное.

И тут же вспомнил я главное его достояние, предмет зависти всей округи – коня его, Буяна. Вороной, иссиня-черный, с стройными и крепкими ногами, а глаза... Глаза у коня были точь-в-точь как у самого Григория – огромные, черные, полные того же дикого огня и непостижимой глубины. Сила в нем была богатырская, выносливость же – невероятная: скакал без устали сутки напролет, как степной вихрь. Но чудеснее всего была его преданность. Словно верный пес, Буян ходил за хозяином по пятам, понимал малейший жест, улавливал шепот, казалось, дышал с ним в унисон. Славу стяжал Буян немалую! Сколько пытались лихие люди увести его, сулили горы золота, но все попытки кончались крахом: то конь словно сквозь землю проваливался с похитителем, то, сбросив его, сам возвращался к Григорию. И звали его в народе не иначе как "разбойничий конь", ибо казалось – одной крови, одного духа с хозяином. И никогда не водил Григорий Буяна на привязи; не нужна была узда этому созданию – связаны они были незримой, зловещей нитью понимания и преданности.

"Вот он, тайный зритель!" – подумал я с содроганием, замечая, как ярче вспыхивает огонек в его глазах при каждом украдком взгляде Марии Дмитриевны на Владимира Сергеевича. Не к добру эта вечерняя игра...