О мезальянсе

"Демон № 212" идет к финишу тяжело и неохотно, как старый танк, но я никогда не упускаю возможности ввернуть в текст какую-нибудь скабрезную солдатскую историю или иным образом позубоскалить. Грешен. Ничего не могу с собой поделать.

Болдт, разумеется, не может упустить столь благоприятный момент и принимается рассуждать о женщинах, выплескивая на нас одну историю за другой. Эти истории хоть и складно составлены (настоящий образчик казарменной эпиталамы[1]), однако зачастую выдают не столько жизненный опыт, сколько деятельную работу воображения и тем раздражают меня еще больше. Будь у нашего заряжающего в самом деле столько побед на любовном фронте, сколько он описывает, сейчас он обитал бы в алькове какой-нибудь графини на положении фаворита, а не хлебал нормандскую грязь наравне с нами, но поди ж ты…

Хотим мы того или нет, мы уже ознакомлены с привычками и пристрастиями одной девушки из Кобленца, которая на публике была недотрогой, холодной как лед, но невообразимым образом распалялась при виде одноглазых мужчин – Болдт дурачил ее две недели, закрывая повязкой здоровый глаз. Также мы осведомлены о прелестной хохотушке из Трира, дочке кондитера, которая обожала использовать в постели в качестве игрушек все то, что было выпечено, но не продано за день – через какое-то время бедняга поправился так, что едва мог забраться в седло, кроме того, заработал пожизненное отвращение к баварскому крему, печеным яблокам и марципанам.

«…это еще что! - ухмылялся он, не обращая внимания на наши постные лица, - когда мы стояли на постое в Руане, положила на меня глаз тамошняя вдовушка, у которой мы жили.  С виду вроде бы ничего особенного, даже непримечательная, но у меня по этой части глаз наметанный, как у полкового берейтора[2], которому достаточно только показать лошадку в стойле, и он сразу скажет, какого аллюра от нее ждать. Верите ли, иной раз по одним только кончикам пальцев видно, что за женщина перед тобой и что она творит в кровати! А вдовушка, между прочим, первый сорт. Суховата немного, да и молодость уже отцвела, но весьма в моем вкусе. Опытные женщины – моя слабость. Вижу, посматривает на меня, но украдкой, как бы не всерьез. Что ж, думаю, вызов принят. Не пройдет и трех дней, как будешь ты у меня визжать куницей в койке! Попытался было столковаться с ней, но сразу же нарвался на отповедь. Мол, она женщина уважаемая, не последняя в городе, муж ее покойный служил в магистрате, а тут, извольте видеть, молодой щегол со штурмманнскими шнурами – даже не офицер. Вот был бы, скажем, штурмбанфюрер или хотя бы штурмшарфюрер, еще куда не шло… Отшила, словом. Обиделся я немного, но виду не подал. Значит, чины большие тебе спать не дают, думаю? Ну что ж, получишь что желаешь, моя красавица…»

Боден не вслушивается, знай, орудует лебедкой, я и подавно изображаю легкую дрему, но энтузиазм Болдта не убывает. Кажется, любые уши, оказавшиеся неподалеку от него, он воспринимает как вызов своему красноречию. Ему бы найти в чаще дупло побольше и ему изливать свои историйки…

«Через несколько дней сидим мы в доме с ребятами, бросаем кости, вдовушка неподалеку по хозяйству хлопочет. Вдруг останавливается перед домом лошадь в мыле, с нее соскакивает вестовой, тоже весь мокрый, и кричит: «Кто из вас есть Гюнтер Болдт?» «Ну я есть, - говорю, и этак еще с ленцой, - А чего вам?» «Да того, - говорит посыльный, что третьего дня помер ваш дядюшка из Мекленбурга, маркиз, и вам все свое состояние с титулом завещал. Так что вы с сего дня получаетесь маркиз фон Шлюпфель-унд-Штеккен[3]. Помимо поместья с конюшнями оставил вам триста сорок моргенов[4] земли, виноградники, псарни и свой собственный домашний театр. Кроме того, передал вам патент на воинский чин оберштурмгроссцунгфюрера[5]. Так что завтра после обеда ждите господина фон Вестернхагена, командира нашей сто первой тяжелой баталии с офицерской свитой, он вам будет докладываться о ситуации на фронте!»

Боден фыркает. Может, потому что находит историю забавной, а может потому, что вынужден работать среди слежавшейся под бронеплитами пыли. Как бы то ни было, красноречие Болдта не умолкает ни на секунду.

«Смотрю, глазки у вдовушки моей аж загорелись. Уже, знать, представила себе чего-то. Враз ласковой сделалась, точно родная мать. Винишка мне наливает, жмурится, все норовит приобнять… Ну а я что? Веселюсь, приятелям лошадей дядюшкиных отписываю не глядя, уже планирую, где под Ростоком усадьбу новую заведу… До самого вечера изводил ее. А в сумерках, только вышел я на крыльцо трубочку выкурить, а она уже тут как тут. Воркует как горлица и как бы невзначай разговор заводит о том, что я с первого дня ей глянулся через свою мужественную стать и глаза. А медлила она оттого, что хотела испытать серьезность моих намерений и все такое прочее. И если, значит, господин оберштурмгроссцунгфюрер не против воспользоваться ее расположением… Херня вопрос, голубушка, думаю, и тут же, не сходя с места, беру бумагу, на которой мы партию вели, и выписываю ей титул баронессы фон Швиненшванц[6] и, в придачу, должность придворной дамы в чине гроссэрцфрейлейны-шлампекухе[7]. Не сомневаюсь, говорю, я сразу понял, что вы женщина в высшей степени серьезная и благородная. И чтобы засвидетельствовать со своей стороны серьезность своих намерений…»

Боден испускает гулкий смешок.

«Прохвост! Влез, значит, вдовушке под юбки?»

Болдт хохочет в ответ.

«Влез? Да она сама их стаскивала с такой прытью, словно все демоны Преисподней за ней гонятся! Целый день меня из постели не выпускала! Степной пожар! Пламя! Страсть! Насилу вырвался!»

«Не сомневаюсь».

«А на следующий день нас уже прочь переводили, так что я все подгадал как нельзя кстати. Потом уже из дорожного трактира черкнул ей весточку, мол, не скучай, моя любимая баронесса, вынужден отбыть в Занзибар командовать баталией на южном фронте, жди вестей от меня и тысячу поцелуев!»

Боден хмыкает.

«Ишь, хитрец… А дядюшка-маркиз что, не обидится?»

Болдт кротко вздыхает.

«Мой покойный дядюшка, да будут добры к его душе адские владыки, всю жизнь скорняком был, так что, думаю, я ему только потрафил бы своей выдумкой».

«Допустим, допустим, - ворчит Боден, - А посыльного ты откуда взял, скажи на милость?»

Болдт приподнимает брови.

«Посыльного? Так это Франц был из первой роты. Денщик офицерский. Он намедни мне в карты продулся, вот и сослужил службу. Нет, что ни говори, а эти провинциальные вдовушки – просто прелесть что такое!»

[1] Эпиталама – свадебная песнь у древних греков и римлян, которую полагалось петь в спальне новобрачных.

[2] Берейтор – специалист по лошадям в воинской части, объездчик и наставник по верховой езде. 

[3]Игра слов: «Шлюпфель» - от немецкого слова «schlüpfrig» (скользкий), «штеккен» - от слова «stecken» (втыкать).

[4] Здесь: примерно 170 га.

[5] Оберштурмгроссцунгфюрер – словосочетание, не имеющее смысла. Дословно – «старший штурмовой великий языковой вождь».

[6] Швиненшванц – от нем. «Schwein» — свинья, и «Schwanz» — хвост.

[7] Дословно – «великая главная фрейлина по грязной кухне».