О демоническом

Приятно знать, что читатели помнят "Демона № 212", мой текущий текст, который про танк "Тигр" Михаэля Виттмана, улепетывающий из Нормандии 1944-го. В мире, в котором власть Ада утердилась окончательно, а события зачастую продиктованы не столько привычной нам исторической логикой, сколько волей адских владык. Этот тот случай, когда алхимия - наука, а демонология - дипломатия. Я очень надеюсь, что к концу этого года смогу выложить изрядную его часть.

Но, кажется, некоторые забывают о том, из чего он состоит. 

Когда я говорю о "темном фентези", многие отчего-то представляют сексуальных темных эльфиечек. Пришло время напомнить, что нет. Что под темным я имею в виду темное, а под гадким - совсем не то, что принято представлять поклонниками Стефани Майерс. Что мир - даже придуманный - может быть отвратительным, а люди, никогда не существовавшие, ужасными. Что... 

Что ж, у меня есть право, которого мне никто не давал, но которым я охотно пользуюсь - замолкать в самый неподходящий момент.

Болдт с преувеличенным старанием чистит гамбезон от грязи. Прежде я не замечал за ним такой чистоплотности.

«Да хотя бы взять ту девчонку из Кана. Не богатая вдовушка и не бургомистерша, можешь себе представить, обычная служанка из ресторанчика. Как там он назывался… Черт, все французские ресторанчики называются так, что я боюсь вызвать демона, поминая их всуе! - Болдт широко улыбается, - Ну, неважно, откуда. А девица и в самом деле была хороша. Высокая, поджарая, у нормандцев это редкость, они почти все пухлые как питивье[1]. А эта прямо-таки была хороша. И взгляд… Знаешь, как ступает молодая кобылка, впервые выпущенная на общее поле? Угловатая, как жеребенок, но наливающаяся силой и грацией. Дерзкая, сильная, вольная, сама знает, что хороша, но сама не понимает, насколько. Ноги сильные, упругие, взгляд дерзкий, непуганый… Хороша, чертовка. У ней и осанка такая, словно адские владыки ей на голову корону возложили из червленого золота…»

«Такая уж порода, - глубокомысленно замечает Боден, - Этот ублюдок Столас, да сожрут его прочие адские владыки, много дерьма в нее намешал. Они и самолюбивы и спесивы и гордецы, каких свет не знал, однако чего у них не отнять, так это красоты. Бывало, какая-нибудь девица на улице в твою сторону походя глянет, вроде и невзрачная, а сам за грудь хватаешься – будто на копье налетел…»

Болдт не намеревается давать ему возможности перебить себя.

«В общем, молода и горяча, прямо как я люблю. И, значит…»

«Ты ж говорил, что любишь опытных женщин?» - небрежно бросаю я, но это сродни попытке пырнуть человека в кольчуге кухонным ножом, лезвие бессильно звякает о звенья.

«Из неопытной легко сделать опытную, - ухмыляется Болдт и от одной его ухмылки головная боль натягивает мне на голову еще один раскаленный свинцовый обруч, - Да и вообще, мне все по нраву!»

«Ну, что там с этой твоей лошадкой? – торопит его Болдт, - Что было-то?»

Его перерыв подходит к концу и он старается любой ценой отодвинуть тот миг, когда придется возвращаться к ремонту. Как бы он ни любил свою работу, теплый летний денек разморил и его. Его счастье, что нет Черного Барона, тот одним взглядом заставил бы нас повскакивать с мест. 

Болдта не надо дважды просить.

«Повадился я в тот ресторанчик ходить, кофе пить. Приду, бывало, закажу чашечку и сижу два часа, цежу эту дрянь, спину ее взглядом сверлю. Одевался я, понятно, по первому сорту. Мундирчик свежайший, мало того, вся грудь в орденах…»

Боден фыркает.

«В орденах? Это у тебя-то? Скажи пожалуйста, какой кавалер выискался! Дай угадаю, железный крест «За ночные заслуги», орден трепача первой степени да медаль за взятие бани?»

Болдт лишь незлобиво посмеивается в ответ.

«Между прочим, зря злословишь, Херберт. Я эти ордена по всей роте собирал, и вышла такая коллекция, что сам Гебхарт фон Блюхер[2] поперхнулся бы от зависти при виде меня!»

«Если тебе охота таскать на груди железа, обратился бы ко мне, - ворчит Боден, - Я бы тебе еще пару шестерен одолжил…»

«Э, нет. Тут понимать надо. Женщины, брат, падки на такие вещи, как сороки!»

«Ты б еще маршальский жезл захватил… И что?»

«Да ничего. Смотрит на меня, как на пустое место, и только. Прочие служанки, может, тайком мне в кофе и плевали, да только в глаза всегда вежливенько улыбались. «Bonjour, Monsieur l'Officier », «Bon appétit, Monsieur l'Officier»[3] и все в этом духе… А эта пялится так, словно я эдель какой. Словно во мне насекомые копошатся, как в фуггере или там голова размером с котел, как у вельзеров. Даже глаза отводит, чтобы на меня лишний раз не смотреть. Видать, скромница, понимаю я. А гривка-то, а ноги!.. Во имя архивладыки, я бы отдал правую руку за ночь с ней!»

Боден вздыхает.

«Архивладыка Белиал, кабы хотел, давным-давно мог бы сплести себе ожерелье из миллиона рук безмозглых кобелей вроде тебя. Ты по делу-то рассказывай!»

«Я и рассказываю! – огрызается Болдт, - Вижу, пора рекогносцировки прошла, пора выводить конницу на маневры. Пики на плечо, командую сам себе, на всех рысях! Улучаю хороший вечерок, когда в ресторанчике никого нет, спрашиваю бутылку «Шато-Марго», вообрази себе, двадцать девятого года…»

Бодену не хочется перебивать, но крестьянская жилка в нем слишком сильна.

«Двадцать девятого! – восклицает он, - Подумать только! Довоенное, значит… За одну такую бутылочку эта лошадка должна была бы отдаться тебе прямиком на столе и родить тебе двойню!»

Я и сам машинально киваю. В Болдте трудно заподозрить гурмана с хорошим вкусом, но «Шато-Марго» двадцать девятого года – это и верно редкое пойло. Говорят, на виноградниках в Медоке росла одна кислая дрянь, которую брезговали пускать даже на вино. Росла, пока в двадцать девятом году какой-то любвеобильный адский владыка не покрыл свою мадам прямо посреди поля. Адский флирт – сам по себе чудовищное испытание для человеческого рассудка, а адское соитие – тем паче. В мир была выплеснута чудовищная порция адских чар, из-за которых по всей округе прошли огненные дожди и ураганы, реки ушли под землю, птицы, обезумев, пожирали друг друга прямо в воздухе, а у младенцев, рождающихся в тамошних краях, и поныне вместо одного глаза – куриное яйцо. Но после этой вакханалии в двадцать девятом году виноград уродился такой, каких в этих краях никогда не видели – каждая ягода размером с орех, сладкий, как мед, истекающий золотым соком… Не удивлюсь, если на одну эту бутылочку Болдт ухлопал свое месячное жалованье. 

«Вина она пить не стала, - Болдт хмыкает, - Даже не пригубила. Только скривилась так, словно я ей овечьей мочи налить изволил. Едва не силком ее за стол посадил, так она сидит, молчит, в мою сторону не глядит даже. Камень какой-то, а не человек! Что ж, у нас на это дело тоже тактика есть. Коли артобстрел не удался, время пускать в ходу осадные команды. Пусть подводят сапы, закладывают заряды, подкапывают стены…»

«Послал бы вновь вестового, - предлагает Боден. Сам равнодушный по части любовных похождений, историйки Болдта он выслушивает с таким интересом, словно самолично принимает в них участие, с явственной завистью, - Фокус же сработал?»

«Тут как с пушкой, - терпеливо поясняет Болдт, - Надо знать, когда какой заряд заряжать. Иной раз, бывает, каленое ядро нужно, иной – картечь или там еще что. Мы, канониры, в этой науке многое понимаем. Тот номер прошел с вдовушкой, но не прошел бы с этой служаночкой, тут требовался маневр похитрее. Ну я и пустился… Завел сперва разговор о том, как утомительны армейские будни, о том, как скучна гарнизонная жизнь, жестоки офицеры. Чтоб показать, значит, что я хоть и в мундире, но тоже человек из плоти и крови. Некоторые девицы от такого млеют. Тут главное не перестараться… Между делом, показать, что ты хоть судьбой и не обласкан, тоже парень не промах. Не смотрите, что я простой штурмманн, говорю, а сам к ее руке подбираюсь, чтобы цапнуть, уже к осени мне обещан чин роттенфюрера и, будьте спокойны, я его получу. А уж в следующем году мне непременно светят унтершарфюрерские шнуры… Отчего я так уверен? О, сударыня, вы даже не представляете, с кем мне выпала судьба служить. С величайшим героем, которого только знает Германия, укротителем демонов, слухи о котором будоражат даже адские чертоги, с величайшим бургмейстером из всех, которых когда-либо носила земля!..»

Боден сплевывает на землю.

«Если мессир узнает, что ты его имя заместо шелковой простыни используешь, он тебя по кусочками старине «Ротиннмуннуру» скормит, так и знай».

«Ротиннмуннур» подает голос – зловещий, исполненный ярости, рык, от которого у меня дребезжит селезенка. Я не сомневаюсь в том, что если Черный Барон вздумает совершить нечто подобное, демон с удовольствием примет участие в трапезе. Он и меня самого проглотит, словно порцию заячьего паштета…

Болдт отмахивается:

«Да я его имя даже не называл вслух. Не успел. Только лишь сказал про бургмейстеров, как в мою лошадку словно демон вселился. Вскакивает, руки дрожат, глаза аж побелели от ярости. Ну чисто фурия! Думал, сейчас разорвет меня голыми руками… И выясняется премилый казус. Вы сейчас животики надорвете!»

«Ну-ну, - ворчит Боден, хмурясь, - Уж постарайся».

«Ее отец, представьте себе, в начале Второго Холленкрига служил конным жандармом[4], и не абы где, а у де Тассиньи. Того самого де Тассиньи, который в тридцать девятом, если разразится война, обещал дойти до Берлина походным маршем за неделю и прибить к городским воротами уши императора. Пуалю[5] в ту пору сами осатанели, так им не терпелось копья в германской крови смочить. Эти расфранченные обозные педерасты думали, что вновь обманули целый мир. Что заключили в адских чертогах самые выгодные сделки, поставили под свои знамена самых молодых и злобных демонов… Так себя распалили, что искры из глаз сыпались. А потом…»

Боден кивает со сдержанным достоинством, словно сам стоял за плечами фон Манштейна и фон Рунштедта, чертя план кампании «Гельб» своими искалеченными, не способными взять перо, руками.

«Потом был тридцать девятый, я помню. Ох, немало я в ту пору этой бестолочи на гусеницы навертел!»

«Вот и папаша ее был из этой породы. Лихой рубака, кавалерист, грезил резней швабских свиней еще с восемнадцатого года. В Первый Холленкриг он не успел как следует поработать саблей, но думал, что во второй раз своего шанса не упустит. День-деньской колол копьем соломенные чучела, почернел от пороха, оглох от пушечных залпов на учениях – все ждал возможности ввязаться в драку. Думал, это будет легкая прогулка – после той трепки, что они задали нам в восемнадцатом. И дождался своего, сукин сын. Не успели наши драгуны вздернуть на столбах в Неймегене первую сотню «полдерратте»[6], чтобы те всласть подрыгали своими деревянными ботиночками в воздухе, как он уже бросился запрягать лошадь и рассовывать пистоли по седельным сумкам. Обещал вернуться домой через два месяца, с гостинцами из Берлина, целый список с собой взял – шелк, золлингеновская сабля, баварское сукно, бочонок рейнского вина… Детвора, оставшись дома, молила всех демонов Ада, чтобы папаша вернулся поскорее с гостинцами. Верно, многие адские владыки распахнули тогда, в тридцать девятом, пошире уши, потому что мольбы их были услышаны. Еще до начала первого сенокоса их папаша вернулся домой. Вот только увидев его, они не проявили радости, как должно любящим отпрыскам, а завизжали и бросились прочь. Потому что шкуру их папаши ребята фон Клейста приколотили к своему штабному шлахтенбургу заместо попоны. В таком виде он, значит, поколесив по Франции, вернулся в родной Кан».

Боден задумчиво кивает, будто бы сам себе.

«Некрасиво вышло, согласен. Но ведь это не твоя работа, а? У фон Клейста вообще одни дикари служат, им это не впервой. В какой-то деревушке, которую мы проезжали, они всем мужчинам пришили сапожной дратвой шапки к головам – только потому, что те не спешили приветствовать их как победителей, сняв головные уборы. В другой – вырезали всем жителям по глазу, очень уж им хотелось посмотреть на то, как пуалю играют ими в свой хваленый жё-де-пом[7]…»

«Попробуй объяснить это разъяренной женщине, - вздыхает Болдт, - Говорю же, она совершенно осатанела, узнав, что я вожусь с бургмейстерами. Попыталась отвесить мне пощечину, да я руку перехватил. Тогда она выплеснула мне в лицо вино».

Болдт скорбно разводит руками. Могу его понять – такие деньжищи…

«Ну, это хотя бы была не овечья моча, - философски замечает Боден, - Я был бы не прочь, если бы мне кто-то морду сполоснул «Шато-Марго» двадцать девятого года!»

«Вскочила, глаза огнем полыхают. Чистая ведьма. И говорит сквозь зубы: убирайтесь, мол, господин штурмманн подальше, иначе я за себя не ручаюсь. Скорее я отгрызу свои губы, чем позволю им подарить вам поцелуй. Скорее я разорву ногтями свое лицо, чем допущу, чтобы его ласкала ваша рука. Скорее я буду во всю глотку распевать «Лили Марлен», чем допущу, чтобы из нее вырвалось хоть одно доброе слово в ваш адрес. Убирайтесь сейчас же, не то, клянусь всеми демонами адских глубин, я схвачу кухонный нож!»

Боден в восторге колотит себя кулаками по ляжкам.

«Вот это норов! Вот это лошадка!»

Болдт кисло улыбается в ответ.

«Объездить бы такую, а? Впрочем, это не в моих правилах. Как я уже сказал нашему приятелю Мюллеру, настаивать не в моих правилах. Отказала одна – что ж, сотни других ждут своей очереди и Гюнтер Болдт не заставит их ждать чрезмерно!».

Болдт замолкает и некоторое время крутит пальцами, будто наматывая невидимую нить. Сейчас, когда он не улыбается, отчетливо видно, что лицо у него мальчишеское, юное, но налитое злостью и похожее на холодный лунный лик. 

«Ты спрашивал, отказывали ли мне женщины, Мюллер? Так вот, представь себе, бывало. Но я малый с легкой душой, обиды не держу и себя попусту не распаляю. Адские владыки капризны. Сегодня тебя выгнали с сеновала, а завтра, глядишь, будешь нежиться с кем-то в кровати под балдахином в баронском замке!»

Боден вскидывает голову.

«Погоди-погоди, а что стало с той девицей? С твоей французской лошадкой? Так и оставил?»

«А что, если и так?»

«Словно я тебя первый день знаю!» - фыркает Боден.

Болдт некоторое время ковыряет пальцем землю. 

«Ты прав. Оставалась одна заковыка. Видите ли, несмотря на то, что я старался подловить самый тихий момент, когда в ресторанчике будет поменьше посетителей, совсем наедине нам остаться не удалось. И некоторые посетители имели удовольствие наблюдать, как французская мадемуазель угощает вином германского штурмманна. Я готов спустить женщинам многие глупости, господа, в конце концов, делать глупости – это в их природе, но не могу спустить оскорбления. Потому что оскорблен был не штурмманн Гюнтер Болдт, а германский солдат в моем лице!»

«Ты еще скажи, будто она оскорбила архивладыку Белиала!» - ворчит Боден, но без злости.

«И скажу! – Болдт тычет пальцем в герб архивладыки, укрепленный на плече гамбезона, - Скажем так, я позволил себе оставить ей маленький сувенир – на память о нашем не состоявшемся романе. Тем же вечером пошел к полковому интенданту… Помнишь, я его весной прикрыл на проверке, когда у того полдюжины пар сапог не сошлись? Взял я у него кое-что. Безделицу, в общем. Сущую ерунду. Скляночку темного стекла. Всего-то и требовалось, что подлить из этой скляночки ей в питье. К слову, устроить это было сложнее всего. Я целый спектакль разыграл ради этого. Вновь явился в этот премилый ресторанчик, хотя, видит Ад, щеки мои горели от стыда, принес извинения мадемуазель и заставил ее-таки выпить вина – в память об ее героическом отце, да не протрется вовек его шкура».

«Арсеник[8]? Сурьма?» - деловито уточняет Боден.

Болдт улыбается.

«Это было бы безвкусно, так сводят счеты только туполобые фельдфебели. Нет, я задумал нечто поизящнее. Нарочно заказал себе кофе с ликером, чтобы понаблюдать, достал сигару. И не был обманут! Моя красотка принялась обслуживать прочие столики и тут… - Болдт делает томительную паузу, изображая, как курит сигару, - В ресторанчике кто-то запел «Лили Марлен» по-немецки. И не сказать, чтобы хорошо. Пел кто-то, кого адские владыки обделили и голосом и слухом, пел гнусаво, невпопад растягивая слова:

У ворот казармы
Верным часовым
Столб застыл фонарный.
Мы замерли под ним…
Как бы хотелось мне опять
Под фонарем зарю встречать,
Как встарь, Лили Марлен. 

С тобой, Лили Марлен[9].

В ресторане зашипели, заозирались. Наверное, подумали, что это голосит какой-нибудь подгулявший хауптман. Назревал нешуточный скандал. Вы же знаете, как к этой песне относятся во Франции. Она для тамошних месье – что раствор серебра для адского владыки. А больше всех изменилась в лице моя красавица. Смотрю, побелела как молоко, глаза выпучила, аж обмерла, несчастная. В первый раз видел, чтобы песня, пусть и такая, производила такое впечатление на человека. А потом все прочие посетители стали смотреть в ее сторону. И тогда сделалось ясно, что звук исходит от нее».

Боден чешет в затылке.

«Погоди, это она что ли пела?»

«Она, - соглашается Болдт, ухмыляясь, - Но ты никогда не поверишь, чем».

«Ох, черт…»

«Да, приятель. Да! Ты бы видел, как она, задыхаясь от ужаса, закатывает свои юбки трясущимися руками и спускает панталоны. Прежде я думал, что это зрелище достанется только мне, но судьба распорядилась иначе – наблюдать за ним имели удовольствие все посетители, не закончившие свой обед. Вообрази себе – визг, оханье, смех…»

«Черт! Черт!»

Болдт расплывается в улыбке.

«Да, мой дорогой. Французы, души которых столько веков неустанно развращались архиврагом, имеют множество названий для этого органа, зачастую весьма любопытных – Rosier, что значит «роза», Bijou, что значит «драгоценность», Jardin secret, что значит «тайный сад». Так вот, ее тайный сад голосил так, словно в нем расположился пьяный матрос!»

«Ахахаха!»

«И если бы просто голосил, - добавляет Болдт с горящими глазами, - Это было похоже на шамкающий старческий рот, гнусавящий, осекающийся, пускающий слюни… Что ж, французы, может, и высокомерные ублюдки, развращенные сверх всякой меры, но они умеют ценить хорошую шутку. На том месте, где поется «Я сбегу, родная, даже смерть - не плен. Мне не надо рая милых губ взамен!» посетители начали хохотать так, что аж захлебывались, у некоторых даже вино пошло носом».

«Могу представить!»

«Ты можешь представить, а я наблюдал воочию! Бедняжка металась по ресторанчику, роняя посуду, а из-под юбки у нее неслось с завываниями – «С тобой, Лили Марлен. Как встарь, Лили Марлен!..» Но это еще было не все! Едва только воцарилась тишина и всхлипывающая служаночка обрела передышку, как из ее тайного сада донеслось старческое перхание и тайный сад сообщил прокуренным басом на весь ресторан: «Ах, хорошо спели. А теперь, добрые господа, не одарите ли меня бутылочкой вина за старания? Видят адские владыки, мне нужно промочить глотку. Еще лучше, если поднесете трубочку с табаком. Надеюсь, хотя бы табак перебьет этот запах!..»

Боден хохочет, подхрюкивая, так, что едва не падает с шлахтенбурга на землю.

«Ну ты и подлец, Болдт! Отчаянный подлец!»

Болдт скромно опускает глаза.

«Просто не привык спускать оскорблений от кого бы то ни было».

«Это, конечно, был демон?»

«Он самый. Совсем крохотный негодник, размером с маковое семечко. И он не из тех ветренников, что выполнят свою работу и смоются восвояси, нет. Обосновавшись в своем уютном лоне, он будет изводить ее до самой смерти – песнями, хохотом, шуточками… Это еще не вся программа! Со временем он начнет дьявольски храпеть по ночам, рассказывать баварские анекдоты, заливисто хохотать в самый неподходящий момент, чавкать, рыгать, что же до близости…»

Боден утирает слезы.

«Ох! Могу представить!»

«Едва ли нашей сиротке доведется познать радость семейной жизни, - с преувеличенной скорбью произносит Болдт, - По крайней мере, я сомневаюсь, что во Франции отыщется хоть один смельчак, готовый подойти со своей штукой к чему-то подобному. Нет, боюсь, тайные сады мадемуазель сохранят свою природную чистоту до тех пор, пока не превратятся в непроходимые старые чащи. Впрочем… Не думаю, чтобы она остро переживала это. К тому моменту она наверняка сделается постоялицей у господина Карла Ясперса в его пансионате[10] Ну что, Мюллер? Готов взять свои слова назад? Как видишь, я умею проигрывать!»

Я ощущаю себя грязной тряпкой, пропитанной его отвратительной историей. На миг мне кажется, что демон поселился внутри меня - маленькое отродье с бритвенно-острыми лапками, непоседливо ерзающее в кишечнике…

«Как назывался этот ресторанчик?» - спрашиваю я и собственный голос кажется мне сухим, как земля, которой мы закидывали «двести двенадцатый», - «Simplexite»? На улице Сен-Мартен?»

Болдт пожимает острыми плечами.

«Откуда мне знать? Не хватало еще запоминать…»

«Девушка – темноволосая? С завитыми волосами? Похожа на Мадлен Рено?»

Болдт смотрит на меня не то с удивлением, не то с презрением, но мне плевать.

«Ты имеешь в виду ту суку из «Красавицы морячки?[11]» Ну, может похожа отчасти. Но…»

В другое время я, может быть, сдержался бы. Но головная боль, выгрызающая мой череп изнутри, точно жук-древоточец, мешает мне трезво соображать. Мой рассудок окружен хрустящей, как январский снег, яростью и сдавлен побелевшими от жара обручами боли. 

Дрянь. Дерьмо. Ненавижу. 

Заскрежетав зубами, я хватаю Болдта за воротник заскорузлого гамбезона. 

«Слушай меня, т-ты… - выдыхаю я ему в лицо, чувствуя кислый запах чужого страха, - Если она выжила… Если Кан устоял… Если мы… Нет, когда мы вернемся в Кан, мы с тобой вместе пойдем на Сен-Мартен. Найдем этот ресторанчик. Ты вытащишь из нее этого демона даже если тебе придется сожрать его самому. Ты…»

«Да что с тобой, Мюллер? – Болдт нервно смеется, пытаясь высвободится, - Что еще за объятья? Или правду говорят про канонирские школы, будто там «теплые братья[12]» заведуют, это ты у них таких манер нахватался?»

«Я тебе сейчас расскажу, где и чего нахватался…» - хрипло говорю я и бью его кулаком в лицо.

[1] Питивье – пышный французский слоеный пирог с начинкой и кремом.

[2] Гебхард Леберехт фон Блюхер (1742 – 1819) – прусский военачальник и генерал-фельдмаршал, участник битвы при Ватерлоо, обладатель большого количества орденов и наград.

[3] (фр.) – «Добрый день, господин офицер», «Приятного аппетита, господин офицер».

[4] Жандармы во французской армии XV-XVII веков – тяжелые хорошо бронированные кавалеристы с сабельным и часто огнестрельным вооружением, аналог рейтар.

[5] Пуалю (дословно – «волосатые») – прозвище французских солдат, распространенное в немецкой армии.

[6] Польдер (нидер. Polder) – осушенный участок низменности на побережье, обычно возделанный и используемый в сельском хозяйстве. Большое количество возделанных польдеров находится в Голландии. «Polderratte» - дословно болотная (польдерная) крыса. С оккупации голландского города Неймгена началась Французская кампания немецкой армии в 1939-м году. 

[7] Жё-де-пом (фр. jeu de paume от jeu «игра» + paume «ладонь») – старинная игра с мячом, напоминающая теннис, имевшая большую популярность во Франции XVII-го века. 

[8] Арсеник – принятое в алхимии наименование для сульфида мышьяка.

[9] «Лили Марлен» в переводе Анны Новомлинской.

[10] Карл Ясперс (1833 – 1969) – немецкий доктор медицины, психиатр и философ. Его имя носит старейшая в Германии психиатрическая клиника, основанная в 1858-м году в Венене.

[11] «Красавица морячка» - французский фильм 1932-го года с Мадлен Рено в главной роли.

[12] Теплые братья (нем. Warmer Bruder) – уничижительное жаргонное наименование для гомосексуалистов.