Запах и вкус осени сорокалетней выдержки

Завершённый процесс восприятия - орально-назальный, одновременно впитываясь носом, нёбом и языком. Это какой-то умный дядька написал в Катиной книге, а им-то, вроде «Ингредиентов» Али Бузари, «Жареным фактам» Ивана Шишкина и остальным стоит доверять. Катя-то точно знает, на то она и шеф. Но речь про осень и её вкусы с запахами.

Точно помню осень 86-го, когда в детсаду знали о скором закрытии на ремонт и раскидывании нас кого куда. Наша повариха, мама моего уличного друга Женька, делала и делала свои гречневые блины с какой-то сумасшедше-прекрасной подливкой, прогулки пахли кострами окружающего детсад пригорода, а ещё, так уж вышло, к такому благостному великолепию примешался советский шампунь «Кря-кря», грех было не попробовать. 

Сентябрь-октябрь 1987-ого пахли красным новым ранцем с крейсером «Аврора», книжной пылью «Букваря» из школьной библиотеки, сукном первой синей формы с красно-белым шевроном рукава, а на языке, кроме столовских киселя с котлетами, остался привкус самой обычной промокашки. Почему так вышло? Да сложно оказалось удержаться и не попробовать. 

Следующая осень густо отдавала выветривающейся, но всё же мощной, советской полиграфией. Набор открыток авторства Олега Пархаева о русской регулярной коннице Отечественной Войны 1812-го года никак не желал прятаться в ящик стола, следом прибавлялись патриотичные книжки вроде «Ветры Куликова поля» Митяева, «Бородинское пробуждение» Сергиенко и остальные, где на страницах мелькали кавалергарды, гусары, уланы и прочие шеволежеры. Самой осени особо не имелось, то ли она оказалась сыро-мокрой, то ли домоседство с книжками подвинуло всё остальное. А на вкус, смешно сказать, та осень помнится с привкусом пластилина. Много, крайне много, очень много солдатиков слепились тогда. 

1989 остался в памяти первым знакомством с главными детскими запахами с привкусом. Осень 89-го густо отдавала много раз ношеными кедами с редкими кроссовками, насквозь промокшими майками, половой эмалью, так себе резиной, остающейся на руках и даже на языке. Детско-юношеская спортивная школа, баскет, свистки тренеров, стук апельсиновых болгарских игровых и рыжих тренировочных советских мячей. 

90-ый, спустя тридцать пять годков отдаёт горьким привкусом закончившегося настоящего детства. Вроде бы всё шло хорошо – первый просмотренный чемпионат мира, Камерун и Роже Милла, два ящика свежих фруктов с Ташкента, лихие друзья, футбик и всё такое. Но, в лето, где в кострах горела и горела проволочная изоляция, пускающая разноцветные сполохи, лихие друзья, все как один старшие, повзрослели окончательно. Потому и осталось оно каким-то горьковатым привкусом, как картошка, перележавшая в золе до угольков.

Год путча и полного развала СССР ничем особо не запомнился. Его осень оказалась сырой, чёрной, мокрой, где жёлтое чаще всего оказывалось обёртками жёвки с вкладышами про черепах-ниндзя. Та осень ничем не пахла, а на вкус оказалась такой же сладко-фальшивой, как турецкий буббль-гум.

В 92-ом всё как-то резко выцвело, несмотря на калейдоскоп цветов вокруг. Цветные телики имелись какие хочешь, спортивные костюмы начали резко набирать кислотность, прилавки продовольственных наполнялись всем подряд, вон тем, вот этим и немножко того, всех оттенков радуги. Где-то там, в по-настоящему первой постсоветской осени растворились молочные магазины, за день прокисающие вместе с остатками настоящих продуктов, хлебные наполнялись плодами экспериментов технологов, ведать не ведающих о оставшихся относительно спокойных десяти годах, отпущенных бывшим госпредприятиям. Повсюду густо дымился американ бленд, годы недавнего дефицита с талонами казались мороком с кошмаром, не иначе. Привкуса войны мы не ощущали, они полыхали по окраинам рухнувшей империи.

Девяносто третий с его осенью вдруг стал каким-то уверенным в себе. Та осень впервые не пахла свежевыкопанной картошкой, как-то вдруг хватило заработанного родителями и первый раз за осознанное детство не случилось с лета пропахнуть отравой для колорадского жука. А ещё она пахла сливочным маслом первой еды, сварганенной своими руками – самой обычной яичницей. Из своих яиц, на деревенском сливочном, под молоко из банки, привозимое настоящим молочником от своих коров, где сливки разгонялись ложкой. А отец, едва ли не впервые на моей памяти всё время дымил чем-то с фильтром.

Осень девяносто четвёртого насквозь пропахла старшим двоюродным братом с севера, пацанским одеколоном «Доллар», испанскими сигами «Лазер» и самогоном, слитым у наших стариков. И, немного, ментоловым «кентом», опробованным и не зашедшим лично мне. Баскетбол победил. Ещё та осень пахла устоявшимся в Поволжье «Родником», обильно употребляемым отцом. Той осенью они оба, «Родник» и отец, навсегда пропали из жизни.

1995 с его сухой желтой листвой, водораздел страны с её девяностыми, на вкус казался пеплом, только ясно это стало потом. По телевизору уже не показывали «Элен и ребята», а в новостях привычными стали репортажи с Кавказа. Ту кровь все ощущали слабо, зато несколько поколений ровесников вошли во вкус своей, воюя друг с другом после дискачей на выходных и занимаясь самым тупым гопстопом за-ради накатывающего вала ханки. И кислым та осень пропахла насквозь, и вонь ангидрита отбросила всё, даже гарь листвы, сырость земли и влагу дождей. 

Сентябрь девяносто шестого, сухой, прозрачный, тёплый и пока ещё осенний месяц, а не придаток летней жары сейчас, был хорош. Он звучал шведско-гётеборгским металлом, пах сумасшедше скоростной «магной» из мягкой красно-синей пачки, перекатывался по языку как-бы клюквенной некрепкой «Карелией» и мягко отдавал турецкой губной помадой. Здесь как-то сказочно здорово дышал лес, куда уходилось гулять просто так, дышал палой листвой, землёй, взрытой кабанами, тёмной засыпающей рекой и лёгкой прелью прошлогоднего валежника. В общем, осень того года, шелестящая листвой под ногами нас-старшеклассников, казалась магией. Да такой и была, если вдуматься. 

В 97-ом осень ещё была осенью с самого начала, а к её вкусу с запахом добавилась железная дорога, электрички, ещё больше губной помады и чересчур много «Петра Первого». Перед смертью не надышишься, перед армией не наживёшься.

Дагестан в девяносто восьмом показал совершенно иную осень, раскрыв запахи со вкусами, наверняка хорошо знакомые моим обоим дедам – ваксы, старой тушёной капусты, сечки, масла-отработки, грязи с земле           й ходов сообщения, серо-коричневого хозяйственного мыла, томатной пасты во всём съедобном ради хотя бы какого-то вкуса, щепы дров с брёвнами, плесневелой «примы», гладкого камыша так себе мундштуков, гнилых ниток для подшивы и остального, немного пороха и весьма много, со всех сторон, немытых ног и мокрых портянок, не высыхающих за три часа отдыхающей смены в промёрзшей караульной палатке. 

А следующая осень оказалась не слабее, если не сказать – круче. Пыль просёлочных дорог, стылая вода редких колодцев, обеззараживающие таблетки, та самая трава вместо табака из-за недели посреди степи в секрете, постоянно меняющийся вкус разномастных примин из гуманитарки, перлово-тушёночный котелок три раза в день на расчёт, сухпайковые сухари оттуда, обязательно вымоченные в горяченном чае за-ради поисков обычных червяков, силосная кукуруза с маслом в цинке из-под 5,45 на костре в поле под Грозным и яркая громада «Люфтганзы» над головой, очень много солярного дыма переходов и от фитилей коптилок в землянках с палатками, ещё больше пороховой гари и временами привкус бинтов на зубах, редкая горечь осетинской палёной «Парус» или фанфурика спирта Брынцалов-Ферейн, влитого в двухлитровку «Очаковского». И, чего уж, немного «юбилейного» печенья на 7-ое ноября. 

Миллениум не только начал новое тысячелетие, осень 2000-го начала настоящую новую жизнь для меня. Мирная, красивая, яркая, грохочущая трамваями настоящего большого города, перекатывающаяся неожиданно киношной картинкой заканчивающихся девяностых. Пепси, пейджер, ЭмТиВи прошли мимо, и, работая в мексиканской «Кукараче», запомнился только первый бургер и тот не из Макдака, а из давно умершего «Лурса» на Куйбышева.

Жизнь менялась, подстраиваясь под меняющийся мир, кто-то прогибался, кто-то нет, а осень 2001-го стало одной из последних, где имелись бабки у остановок с семками, сигами поштучно и мало кому нужными останками «Лав из». «Стиморол» явно победил, киоски с ассортиментом уничтожили уличных маклерш, а сама осень пахла улицами старого города, откуда всё же выселили мой коммерческий универ. И…

И дальше двадцать с небольшим лет, особенно с появлением сына, вдруг слились в единую непрекращающуюся ленту, где осень догоняет новую стоит лишь пару раз сходить в отпуск, увидеть пару новых фильмов и истоптать казалось бы дорогие надёжные кроссовки. Но даже так, ускоряясь, все эти засыпания природы как-то да отложились в памяти, тут-там напоминая о себе, и вряд ли сильно отличаясь от таких же ваших воспоминаний. 

Пыльные дачные хлопоты, упаковка летних вещей на полгода, сгорающая в бочках трава, листва и сухостой, последние, да-да, именно так, последние в этом году шашлыки на природе, а на следующие выходные просто так получилось, сахарная вата парков, когда вдруг гуляешь там в обязательном порядке, обязательный конский навоз тех же парков, лошадки-то тут круглый год, но в парки обязательно в очей очарованье, кофе из картонного стаканчика на выходных, а теперь чаще всего просто утром, канувшие в Лету Дьябло Неро и Россо, модно-меняющиеся в сезон парфюмы, вдруг ставшее тёплым и едва-едва пахнущее креозотом самарское метро, давно закончившиеся настоящие хот-доги из стальных баков у бабок на улицах, так сильно пахнущие в первые осенние заморозки, выхлопы, с холодком вдруг становящиеся непередаваемо едкими, привкус неожиданного раннего снега, налипшего на вдруг небритые усы, осенний дождь за окном, пахнущий очередным ушедшим годом и многое, многое другое, ярко чувствующееся именно осенью. 

И, да – главным запахом вдруг навсегда окажется затылок вашего совсем маленького чада, уставшего на такой классной прогулке в парке с белочками и захотевшего немножко на ручки. 

Осень пахнет по-разному, но помнишь что-то классное.