Степные братья: сходство и различие донского и запорожского казачества

Чтобы понять душу донского и запорожского казака, нужно  сначала представить себе землю, что их вскормила, землю, носившую  грозное и манящее имя — Дикое Поле. Это было не просто место на карте, а  целое явление, гигантское, почти безлюдное пространство, раскинувшееся  между лесной зоной Московского царства, Великим княжеством Литовским  (позже — Речью Посполитой) и хищным миром Крымского ханства и Османской  империи. Здесь не было ни законов, ни налогов, ни помещичьей розги;  власть и право умещались в рукояти сабли. Была лишь воля, трава по пояс,  быстрые реки и постоянная, почти осязаемая угроза, исходящая от летучих  татарских отрядов. Именно в этом плавильном котле, где выживал  сильнейший, хитрый и отчаянный, и зародилось казачество как уникальный  военно-социальный феномен, ответ пограничья на вызовы времени. 

Донцы обрели свой дом в низовьях  Дона, в его извилистых протоках-ериках и бескрайних степных просторах.  Река Дон-батюшка стала для них всем: и кормилицей, дарующей тонны рыбы, и  главной транспортной артерией для их стругов, и естественным рубежом  обороны от врагов с юга. Запорожцы же облюбовали земли ниже днепровских  порогов — грозных каменных гряд, перегораживавших реку и делавших ее  несудоходной для больших турецких галер. Их главным оплотом стал остров  Хортица, а затем и целая сеть укреплений - «сечей»,  кочевавших по Великому Лугу. Днепр-Славутич, с его скалистыми порогами,  служил им не менее надежной защитой, чем Дон своим сынам. Географическое  соседство, однако, не означало единства. Между донскими и запорожскими  землями лежали сотни километров степи, что способствовало их  обособленному, самобытному развитию и формированию двух разных казачьих  миров. 

Первые официальные упоминания о них появляются в  летописях практически синхронно, отражая растущую значимость этой новой  силы на южных рубежах. О донцах как о реальной военной силе, служащей  рязанскому князю, говорит «Гребенская летопись» под 1471 годом,  повествуя об отражении ордынского набега. Уже в 1502 году московский  князь Иван III в своей грамоте крымскому хану Менгли-Гирею с досадой  писал о действиях «казаков донских», которые разгромили ханских послов,  признавая тем самым их существование как самостоятельной и не всегда  управляемой силы. Запорожцы громко заявляют о себе в конце XV века: в  1489 году отряды «казаков украинных» под  предводительством воеводы Струся совершают дерзкий поход против татар. А  к 1524 году относится знаменитый проект старосты черкасского и  каневского Евстафия Дашкевича, который на сейме предлагал польскому  королю Сигизмунду I поставить на днепровских островах постоянную стражу  из двух тысяч казаков для защиты от крымских набегов, что  свидетельствовало о признании их военного потенциала на государственном  уровне. 

Изначально их образ  жизни был поразительно схож, продиктованный суровыми реалиями  пограничья. Это не было крестьянство в привычном понимании. Пахать  землю, сеять хлеб считалось делом зазорным, недостойным воина, ибо  привязывало к месту и делало уязвимым. Их главным занятием была война,  которая воспринималась как основное ремесло, и вольный промысел — охота  на сайгаков, рыболовство осетровых пород, бортничество и, конечно же, «походы за зипунами».  Так иносказательно назывались грабительские набеги на крымские улусы и  турецкие причерноморские города. Это была не просто жажда наживы, а  суровая необходимость: нужно было добывать оружие, порох, коней, ткани,  пленников для обмена — все то, чего не могла дать степь. Именно в этих  походах, полных риска и лишений, оттачивалось их легендарное воинское  мастерство. Они жили в состоянии перманентной мобилизации, как сжатая  пружина, готовые в любой момент сорваться с места, чтобы отразить  вражеский набег или самим отправиться в дальний поход на своих легких  стругах или выносливых степных конях. 

Хотя  и донцы, и запорожцы были детьми одной степной стихии, их облик и  бытовой уклад со временем приобрели разительные, бросающиеся в глаза  отличия. Антропологические исследования, проводившиеся в XIX-XX веках,  лишь научно подтвердили то, что подмечали современники: донские казаки в  массе своей имели светлые или темно-русые волосы, серые или голубые  глаза и в целом сохраняли черты, характерные для великорусского этноса.  Их происхождение было связано преимущественно с беглыми крестьянами и  посадскими людьми из центральных и южных областей Московского  государства, искавшими на Дону спасения от крепостной неволи. Запорожцы  же, формировавшиеся на землях будущей Украины, в этническом плане были  более пестрым конгломератом. В их крови смешались славянские, тюркские  (остатки половцев, черные клобуки) и даже кавказские элементы, что и  создало характерный, легко узнаваемый тип: темноволосый, кареглазый,  смуглый, с орлиным профилем. 

Самым ярким и известным маркером запорожца, его «визитной карточкой», был, без сомнения, «оселедец» — длинный клок волос на идеально выбритой голове. Это была не просто  мода, а целый культурный код, знак принадлежности к элитному воинскому  братству. Право носить оселедец, который заправляли за левое ухо,  получал лишь опытный, бывалый казак, прошедший через множество битв и  морских походов. Существовала даже полушутливая легенда, будто за этот  чуб Господь вытащит грешного, но храброго казака из адского пламени.  Дополняли образ длинные, закрученные усы, которые порой свисали ниже  подбородка, придавая лицу грозный и одновременно хвастливый вид. Донцы  же к подобным «экзерсисам» с внешностью относились с сугубо практическим  неодобрением, считая, что в горячке рукопашной схватки любая длинная  прядь волос, за которую может ухватиться враг, рискует стоить жизни. Они  стриглись коротко, «под горшок» или «под скобу»,  а со второй половины XIX века, после соответствующего императорского  указа, нижние чины и вовсе стали носить окладистые бороды, что для  безбородого запорожца было абсолютно немыслимо. 

Различия  в одежде были не менее разительны и красноречивы. Классический образ  запорожца — это широчайшие шаровары из яркого китайского или турецкого  сукна, на которые уходило порой до десяти метров дорогой ткани,  просторная вышитая рубаха (сорочка), поверх которой надевался жупан или  кафтан, подпоясанный широким шелковым поясом, и остроконечная шапка со  шлыком — цветным верхом, свисавшим набок. У донца же основой костюма  служили бешмет — стеганый полукафтан, часто яркого цвета, и шаровары с  лампасами — широкими цветными полосами по боковому шву, цвет которых  строго регламентировался и указывал на принадлежность к определенному  полку или войску. Венцом облика была папаха из овчины и знаменитый  башлык — суконный капюшон с длинными концами, который наматывался поверх  шапки и спасал и от степного зноя, и от зимней стужи. 

Даже  кулинарные предпочтения говорили о разном укладе и доступных продуктах.  Походная пища запорожцев, простая и калорийная, — это кулеш, густая  похлебка из пшена с салом и луком, и соломаха — жидкая каша из  заваренной ржаной или гречневой муки с добавлением масла. На Дону же, в  богатых рыбой краях, царил настоящий культ ухи, которую варили  наваристой, порой двойной или тройной, из нескольких сортов рыбы,  обязательно добавляя в конце для «прозрачности» рюмку водки. Щи, борщи и разнообразные каши также были неотъемлемой частью донского стола, более основательного и «домашнего». 

Но  главное, фундаментальное различие лежало в самой организации жизни.  Запорожская Сечь была, по сути, мужским военным орденом, своеобразной  православной Спартой. Женщинам вход на ее территорию был строжайше  запрещен под страхом смертной казни. Казак, вступая в сечевое  товарищество, символически отрекался от семьи и мирской жизни, посвящая  себя исключительно войне. Донцы же с самого начала жили станицами —  укрепленными поселениями, где казак был не только воином, но и хозяином,  главой семьи. Женщина-казачка играла огромную, порой решающую роль.  Пока мужья были в походах, длившихся месяцами, она вела все хозяйство,  воспитывала детей в духе воинских традиций и была готова в случае  нападения вместе с оставшимися стариками и подростками защищать станицу с  оружием в руках. Именно этот семейно-общинный уклад обеспечил донцам  более прочную социальную структуру и способствовал быстрому и  устойчивому росту их численности. 

Искусство  войны было альфой и омегой казачьей жизни, смыслом их существования, но  и здесь пути донцов и запорожцев пролегали по-разному, диктуемые  географией, характером противника и сложившимися традициями. Главной  ударной силой и гордостью запорожского войска были его морские походы.  На своих легких, маневренных и быстроходных лодках-«чайках», сделанных  из цельного ствола ивы или липы и обшитых досками, они были настоящими  хозяевами Черного моря. Такая «чайка» брала на борт 50-70 казаков,  несколько небольших пушек-фальконетов и значительный запас провизии и  оружия. Скрываясь за горизонтом от турецких галер, они наводили ужас на  все побережье, совершая молниеносные набеги на богатые турецкие города —  Трапезунд, Синоп, Кафу и даже несколько раз появлялись под стенами  самого Стамбула, сжигая его пригороды и вызывая панику в столице  Османской империи. Французский инженер и картограф Гийом Левассер де  Боплан, служивший в Польше в XVII веке и хорошо знавший запорожцев,  писал с восхищением:

«На  своих челнах казаки отваживаются на предприятия, которые изумили бы и  самых храбрых, ибо они с отрядом в восемьдесят или сто человек на  пяти-шести лодках осмеливаются нападать на турецкие галеры»

В полевом бою их козырем был знаменитый «табор» — подвижное укрепление из нескольких рядов сцепленных цепями возов,  из-за которого они вели сокрушительный ружейный огонь по атакующей  татарской или польской коннице, превращая поле боя в неприступную  крепость. 

Донское войско, напротив, было преимущественно  конным. Их родной стихией была бескрайняя степь, а главным тактическим  приемом — знаменитая «лава», или «вентерь». Донская  конная масса, приближаясь к противнику, внезапно рассыпалась, словно  веер, охватывая его с флангов и тыла, осыпая шквалом огня из  ружей-пищалей и тучами стрел из луков, а затем, по сигналу атамана, так  же внезапно смыкалась, нанося в выбранном месте сокрушительный сабельный  удар. Лошадь для донца была не просто средством передвижения, а боевым  товарищем, продолжением самого воина; донские породы лошадей славились  своей выносливостью и неприхотливостью. Именно как непревзойденные  мастера конного боя, разведки и партизанской войны донцы вошли в военную  историю России. Вершиной их ранней военной славы и дерзости стало  знаменитое «Азовское сидение» (1637 - 1642 гг.), когда  отряд донских и запорожских казаков (около 5 тысяч человек) самовольно  захватил мощнейшую турецкую крепость Азов в устье Дона и в течение пяти  лет героически удерживал ее, отбивая яростные атаки многократно  превосходящих сил отборной османской армии. Это был беспрецедентный  подвиг, продемонстрировавший не только их запредельную отвагу, но и  высокое инженерное искусство и умение вести позиционную войну. 

Вооружение  у обоих войск поначалу было схожим: кривая сабля, пара пистолетов за  поясом, ружье-самопал или мушкет. Однако со временем, по мере интеграции  в государственные военные системы, и здесь проявились различия.  Запорожцы долгое время отдавали предпочтение легкому вооружению,  идеальному для быстрых рейдов и морских десантов. Донцы же, став  неотъемлемой частью российской армии, стали активнее использовать и  тяжелое вооружение. Уже в XVIII веке в Донском войске по указу Петра I  была сформирована собственная, так называемая «легкая» артиллерия на конной тяге, что сделало их участие в регулярных  сражениях русско-турецких и европейских войн еще более весомым. Казачьи  артиллерийские команды, отличавшиеся мобильностью и меткостью,  действовали дерзко и эффективно, поддерживая огнем кавалерийские атаки и  сея панику в рядах противника. 

Политическая  судьба двух казачьих сообществ, определявшая их будущее, сложилась  диаметрально противоположно. Запорожская Сечь, зажатая на стыке  геополитических интересов католической Польши, мусульманской Турции и  православной Москвы, была вынуждена постоянно лавировать между этими  гигантами, пытаясь сохранить свою драгоценную автономию. Уже в 1572 году  польский король Сигизмунд II Август, стремясь обуздать казачью вольницу  и направить ее энергию в нужное русло, взял на королевскую службу 300  казаков, создав так называемое «реестровое казачество».  Это был хитроумный политический ход: с одной стороны, Варшава получала  лояльное и боеспособное войско для охраны южных границ, с другой —  вносила глубокий раскол в казачью среду, противопоставляя сытых и  обеспеченных реестровцев, получавших жалованье и привилегии, вольной, но  голодной и непокорной сечевой массе. Этот внутренний дуализм — служение  королю и стремление к полной независимости — стал лейтмотивом и  проклятием всей последующей истории запорожцев. Их отношения с Польшей  были похожи на кровавые качели: короткие периоды совместных походов  сменялись жестокими восстаниями под предводительством Косинского,  Наливайко, Павлюка, которые польская шляхта топила в крови. Кульминацией  этой многолетней борьбы стала Освободительная война 1648 - 1654 г.г.  под предводительством гетмана Богдана Хмельницкого, итогом которой стала  знаменитая Переяславская рада 1654 года и присяга на верность  московскому царю Алексею Михайловичу. Но и этот союз, рожденный в огне  войны, не принес мира, будучи постоянно раздираемым внутренними  противоречиями и метаниями казацкой старшины между Москвой, Варшавой и  Стамбулом в период, вошедший в историю как «Руина». 

Донское  войско шло к присяге иным, более прямым и последовательным путем.  Долгое время донцы считали себя абсолютно независимыми, состоя в  отношениях с Москвой на уровне военно-политического союза. Они могли без  всякой санкции из Москвы напасть на турецкие или крымские владения,  создавая для царской дипломатии немало головной боли. Московские цари  смотрели на эту вольницу сквозь пальцы, прекрасно понимая ценность  казаков как бесплатного и эффективного щита на южных рубежах, и для  поддержания лояльности регулярно посылали на Дон «государево жалованье» — порох, свинец, сукно, хлеб и деньги. Однако после грандиозного  крестьянско-казацкого восстания под предводительством Степана Разина  (1670 - 1671 гг.), которое потрясло до основания все Московское  государство, терпение центральной власти иссякло. Москва взяла твердый  курс на полное подчинение Дона и искоренение сепаратизма. В 1671 году,  сразу после жестокого подавления восстания и казни Разина, Войско  Донское было приведено к присяге на верность царю Алексею Михайловичу.  Этот акт стал поворотной точкой в его истории. С этого момента широкая  автономия Дона начала неуклонно сокращаться, а само войско постепенно,  шаг за шагом, превращалось из вольного союзника в иррегулярную, но  неотъемлемую часть формирующейся российской имперской армии. 

После  принесения присяги своим государям пути двух казачеств разошлись  окончательно, ведя их к совершенно разным историческим финалам. Донцы  стали одной из самых надежных, верных и привилегированных опор  Российской империи. Их служба стала наследственной и пожизненной. Они  участвовали абсолютно во всех войнах, которые вела Россия с XVIII по XX  века. Их стремительные конные полки наводили ужас на непобедимых шведов  Карла XII под Полтавой, громили прославленную прусскую кавалерию  Фридриха Великого в Семилетней войне, а в Отечественную войну 1812 года  стали одним из главных символов народной войны и победы над Наполеоном.  Образ «вихря-атамана» Матвея Ивановича Платова, чьи  казаки первыми вошли в покоренный Париж, стал хрестоматийным и вошел во  все европейские учебники истории. К началу XX века донское казачество  превратилось в мощное, богатое и прекрасно организованное военное  сословие, насчитывавшее более полутора миллионов человек, со своими  строгими законами, огромными земельными наделами и уникальной,  самобытной культурой. Трагическим финалом их многовековой имперской  службы стала Гражданская война, в которой подавляющее большинство донцов  выступило на стороне Белого движения, что после победы красных привело к  целенаправленной и жестокой политике «расказачивания», проводимой  большевиками, и фактическому уничтожению их как уникального сословия. 

Судьба Запорожской Сечи, этого «гнезда вольности»,  сложилась совершенно иначе. Ее неуемная вольница, постоянные метания  между разными покровителями, участие в бунтах и категорическое нежелание  вписываться в жесткие рамки просвещенной абсолютной монархии стали все  больше раздражать Петербург. Окончательную точку в ее бурной истории  поставила императрица Екатерина II. В июне 1775 года, сразу после  триумфального завершения русско-турецкой войны, в которой запорожцы  принимали самое активное участие и проливали кровь за империю, Сечь была  внезапно окружена русскими войсками под командованием генерала Петра  Текели и ликвидирована без единого выстрела. Манифест императрицы от 3  августа 1775 года был суров и безапелляционен:

«Нет теперь более Сечи Запорожской в политическом ее уродстве, следовательно, и казаков сего имени»

Часть  казаков, не пожелавших смириться, ушла за Дунай, под власть турецкого  султана, основав недолговечную Задунайскую Сечь. Другую, более  значительную часть, российское правительство мудро решило использовать,  переселив их в 1792 году на Кубань — новые, только что отвоеванные у  Турции земли. Там, смешавшись с переселенцами-донцами, бывшие запорожцы  образовали новое Черноморское, а затем Кубанское казачье войско, которое  вобрало в себя и запорожские, и донские традиции, создав новый,  уникальный субэтнос. 

Таким  образом, если донское казачество прошло полный исторический цикл от  вольного пограничного воинства до элитной части имперской гвардии и было  физически практически уничтожено в горниле революции, то Запорожская  Сечь была ликвидирована волевым решением государственной власти, но ее  яркий образ, ее героический миф о безграничной свободе, рыцарском  товариществе и самоотверженной борьбе за веру и отечество стал  краеугольным камнем формирования украинской национальной идентичности,  оставаясь живым и действенным и поныне. Два братских народа, рожденных  одной суровой степью, прошли совершенно разные исторические пути,  оставив глубокий и неизгладимый след в памяти и истории всей Восточной  Европы.