О красивых персонажах

Подхватываю флэшмоб Виты Алой.

Разумеется, не просто пишу "А вот у меня какие красавицы есть!" (да, простите, именно красавицы, не красавцы... Ну вот не свободен я от гендерных стереотипов -- да и смыслю мало в мужской красоте...) Попробую проанализировать, отрефлексировать -- и откуда (и зачем) появились у меня эти героини, и как они сами себя воспринимают, и как реагируют на них окружающие, и к чему это приводит.

Сразу оговорюсь: две из этих героинь -- из впроцессника, их история еще не закончена. Так что всё, что про них будет сказано, носит лишь предварительный характер.

1) Илет, предводительница "инженерных девушек". Сквозной персонаж обеих частей "Большого путешествия". Неформально лидирует в стайке студенток, отправившихся на практику в Египет на одном корабле с моими главными героями.

Ага, красивая. Подруги -- валлийки и ирландки -- вообще находят ее похожей на девушку из Волшебного народа (даже несмотря на черные волосы: так-то во валлийским поверьям у их "эльфов" -- тилвит тег -- волосы должны быть золотыми). А Илет и не против: мать-то у нее происходит из языческой общины, будто бы управлявшейся самим Гвином ап Ллудом -- королем потустороннего мира -- так что кто знает: вдруг в ее жилах и правда течет толика волшебной крови!

Ну и чем это для нее оборачивается? Ну в сочетанием с лидерскими качествами ее внешность пока оборачивается скорее для нее плюсами, чем минусами. Склад мышления у нее явно аналитический, не образный, с эмоциональностью неважно -- так что одногруппниц она легко подчинила себе -- а если те поначалу и пытались возражать (чего, правда, мы не видели и о чем достоверно не знаем), то "прошибить" ее не сумели точно. Ну и, соответственно, создались все условия для задирания ею носа высоко-высоко. Что успешно и реализовалось. Одно хорошо: никаких дурных намерений при этом у нее никогда не возникало, а что у нее не хватало эмпатии к подругам -- так она этого не понимала.

Как складывались отношения у Илет за пределами узкого круга подруг -- у меня почти не показано. Разве что в забавной и пикантной сцене ее знакомства с молодым африканцем по имени Уфрин, тоже инженером. Но что из этого знакомства выйдет, я пока и сам не ведаю.

Сцена этого знакомства идет бонусом:

Тропа, проторенная жителями побережья – рыбаками и собирателями устриц, – повела его вдоль берега, бесцеремонно прорезая зеленый травяной ковер и старательно огибая торчавшие на пути обломки скал и россыпи бурых угловатых камней. Поначалу она медленно, но верно взбиралась на пологий прибрежный холм, но затем круто свернула к океану и наконец, нырнув в расселину, привела Уфрина под крутой обрыв, возвышавшийся над небольшой укромной бухточкой. Погруженный в размышления, тот даже не заметил, как оказался почти у самой воды, а остановился, лишь когда выплеснувшаяся на берег волна коснулась его ноги, замочив сандалию.

И ошеломленно замер.

По его правую руку, изящно склонившись над водой, стояла на коленях совершенно нагая дева с молочно-белой, словно не ведавшей солнечного света кожей и распущенными черными, как вороново крыло, волосами. Дева была прекрасна, как ожившая статуя Дианы, как древняя богиня Танит, которой в незапамятные времена поклонялись предки мавретанцев – и пунийцы, и амазиги. Как завороженный, Уфрин смотрел на незнакомку, будучи не в силах оторвать взгляд от ее тонкого стана и обольстительных округлых бедер. Но вот лица ее, скрытого за длинными, свешивавшимися до самой воды густыми волосами разглядеть никак не удавалось. Боясь выдать себя неосторожным звуком, Уфрин сгибал и распрямлял спину, наклонял голову под разными углами – однако всё было тщетно. Наконец, не утерпев, он сделал крошечный шажок.

Это-то Уфрина и подвело. Неосторожное движение – и камешек выскочил из-под его ноги, со стуком покатился по галечному пляжу. Звук был совсем негромким, едва различимым среди плеска волн. И все-таки девушка его услышала.

В мгновение ока она вскочила на ноги. Неловко взмахнув рукой, обернулась. И тоненько взвизгнула.

Уфрин отпрянул. Восторг его разом померк перед навалившимся чувством острого стыда. Но наваждение так и не отступило. Девушка стояла перед ним, согнувшись в три погибели и закрывая грудь скрещенными руками, – а Уфрин, не в силах справиться с собой, пялился на изгибы ее тела, и сознание его туманилось.

– Уйди, – вдруг отчетливо произнесла девушка по-латыни.

Теперь Уфрин наконец увидел ее лицо – оно оказалось столь же прекрасным, сколь и тело: правильный овал, маленький рот с пухлыми губами, чуть приметно вздернутый изящный нос, огромные глаза невероятного, никогда прежде не виданного небесно-голубого цвета...

– С ума сошла? Сгоришь же на солнце... – не придумав ничего лучшего, пробормотал он, отводя взгляд.

– Не твое дело... – прошипела девушка. – Говорю: отвернись и уйди!

Латынь ее была правильной и хорошо понятной, но выговор казался странным – и в то же время удивительно знакомым. Определенно он где-то уже слышал его – причем совсем недавно!

И тут Уфрина наконец осенило.

– Так, погоди... – вымолвил он неуверенно. – Так ты... ты инженер, что ли?

Девушка быстро кивнула. А в следующее мгновение неподвижно застыла. Рот у нее приоткрылся, и без того большие глаза сделались совсем огромными.

Наконец она неуверенно проговорила:

– Отвернись хотя бы.

Опомнившись, Уфрин развернулся к девушке спиной.

– Спасибо, – проговорила та.

Послышался плеск, затем к нему добавился шорох.

– Ма́эр фрог эн ули́б, – с досадой произнесла девушка непонятную фразу и тут же продолжила по-латыни: – Платье мокрое. И все равно полосатое.

Затем она еще немного поплескалась и пошуршала. И наконец деловито объявила:

– Ладно. Можешь поворачиваться.

Авторские пояснения. Образ Илет возник случайно. Характер формировался как цепочка вероятностных следствий из нескольких исходных предположений об успешной студентке-"технарке" в мире прогрессорской АИ. О таких ее талантах, как умение хорошо петь и не меньшее умение убедительно изображать процесс колдовства, я рассказывать в подробностях не стану: сейчас это второстепенно. А по мере создания в воображении автора ее визуального образа Илет становилась всё больше похожа на молодую Лив Тайлер времен роли Арвен во "Властелине колец". 

2) Моника, помощница трактирщика в припортовой попине в мавретанском городе Ликсусе. Истовая христианка-донатистка и убежденная пацифистка (слова такого тогда, конечно, не было, но сути дела это не меняет). Тоже очень красива -- настолько, что трактирщик использует ее для привлечения посетителей в свою забегаловку. Ну и успевает произвести за считанные дни сильнейшее впечатление как минимум на троих чужеземцев-британцев.

Вообще-то биография у Моники не сильно завидная: такой "дауншифтинг" по-раннесредневековому: от дочери богатого купца и жены капитана большого корабля, относительно образованной и довольно амбициозной (насколько это возможно в обществе позднеримского типа), до вдовы с двумя детьми -- почти приживалки и живого "рекламного щита". Осознаёт ли она свою красоту? Да, но нельзя сказать, что умеет ею пользоваться. Вернее, пользуется ею только для приведения в чувство буйных завсегдатаев попины. Те не смеют противиться красавице трактирщице и усмиряются. Справится ли она с буяном или, того хуже, насильником -- человеком со стороны? А вот это вопрос. Лучше, пожалуй, и не проверять. Впрочем, сделать это все-таки придется...

От автора: образ Моники вырос из реального случая противостояния решительной девушки-баристы не в меру разошедшемуся брутальному посетителю. БОльшая часть ее биографии, конечно, выдумана мной. Визуальный образ из-за случайного, но удачного совпадения имен (вообще-то я просто взял найденное имя африканской ранней христианки святой Моники) выстроился вокруг молодой Моники Беллуччи. Если портрет непохож -- прошу прощения: он по-быстрому сделан специально к этому посту.

Между тем события в таверне стали принимать неожиданный оборот. Спустя немного времени детина отошел от стойки и, еще раз полюбовавшись на ливийку, неторопливо направился с кружкой в руках к столику, занятому матросами. Тотчас же из-за другого столика поднялся один из греков – низенький толстяк с изрядной проседью в черной курчавой бороде.

– Ну-ка налей мне прошлогоднего, – подойдя к стойке, распорядился он на ломаной латыни.

Ливийка покладисто кивнула, затем потянулась к кувшину.

Грек, однако, на этом не успокоился.

– Видела? – произнес он, показав взглядом на матросов. – Совсем распустились! Как в море пираты появляются, так от них помощи не дождешься. Зато здесь – герои! Даже булгарина хаять не забывают – вон, в долгу базилевс перед ними, оказывается... Ну так булгарин этот ваш сам их и распустил!

Эвин невольно навострил уши. Похоже, грек повел речь о здешнем императоре Кубере – причем речь не слишком почтительную.

– Вот в Аксуме, сказывают, тамошний правитель дело знает, – продолжил между тем грек. – Не то что булгарин: всех в кулаке держит! У него южане раз взбунтоваться попробовали – так он с ними быстро управился: и войско их разгромил, и с горожанами разобрался – говорят, каждого второго выпотрошил. Зато теперь там против него пикнуть боятся!

– Послушай, почтенный, – вдруг сказала ливийка на довольно чистом греческом языке. – Ты ведь не в воинском строю сейчас стоишь, а у меня перед стойкой. Ну так зачем ты рассуждаешь здесь про военные дела?

Сначала грек удивленно вытаращил глаза – словно не живая женщина заговорила с ним, а бессловесная скотина или деревянная скамейка. Затем лицо его побагровело.

– Да как ты смеешь... – сдавленно прохрипел он. – Да я...

– Эй!.. – хмуро окликнул его давешний детина. – Ты, это... Хозяйку-то не обижай!

Грек сразу сник. Затем примирительно пробормотал:

– Ой, ну ладно... Не ругайся, хозяйка, я ж так...

– Да я и не ругаюсь. – Ливийка презрительно усмехнулась, пожала плечами. – Просто к нам приходят душой отдохнуть – вина выпить, песни старого Агафона послушать. А о крови да о смертях здесь говорить не принято. К тому же ты, уж извини, на воина похож не очень: и староват будешь, и толстоват.

Грек отпрянул от стойки, как кипятком ошпаренный. А матросы, словно сговорившись, дружно повернулись к нему и захохотали.

– Ты, грек, с нашей Моникой лучше не спорь! – с трудом проговорил сквозь смех детина. – Сразу и постареешь, и растолстеешь!

Ливийка на миг смутилась, опустила голову, щеки ее чуть покраснели. Тут же, впрочем, она справилась с собой и гордо выпрямилась, а в ее больших глазах зажглись лукавые огоньки.

– Моника! – вдруг грозно выкрикнул хозяин. – Что ж ты творишь-то?!

«Моника... – мысленно повторил Эвин. – Красивое имя – да и сама ливийка тоже...»

– А что такого? – тут же вступился за Монику детина. – Она всё верно сказала! Я на таких купчишек вволю насмотрелся – бывало, вызволишь такого со всем его добром – а тот даже спасибо не скажет – только хрюкнет, как боров!

Хозяин глубоко вздохнул, затем быстро прикрыл рот, фыркнул – и вдруг тоже расхохотался. 

3. Танька -- ну как же без нее, почти сквозной главной героини всего цикла! Но вот тут есть еще одна сложность -- о которой всегда забывается. У Таньки внешность-то, конечно, образцово-красивая... но для лунной эльфийки из компьютерной игры по DnD, да еще и выполненной в аниме-стилистике. А вот как такая внешность будет восприниматься в мире не фэнтезийном, а вполне человеческом? Да еще в таком, где ни об аниме, ни о манге и не слыхивали?

В общем, не считает себя Танька красивой -- ни в 14 лет, ни в 17. Даже наоборот, числит себя в уродинах. А потому никак пользоваться своей внешностью и не пытается (разве что когда решает кого-нибудь напугать). Впрочем, не факт, что у нее и получилось бы прослыть красавицей: внешность-то у нее на границе "зловещей долины": для кого-то очень привлекательная, для кого-то столь же жуткая.

Живого прототипа для внешности Таньки, понятно, нет. А жаль. :) 

Осторожно, краешком глаза Олаф посмотрел на стоявшую рядом сиду. Стройная точеная фигура, пышные темно-рыжие волосы, собранные в простую «чиновничью» прическу и с изящной небрежностью прихваченные блестящими бронзовыми заколками на висках... Да она же была самой настоящей красавицей!

А затем Танни вдруг повернулась – и в ее облике немедленно проступило неправильное. Ярко-зеленые глаза, пожалуй, хорошо смотрелись бы на портрете, но на живом лице они казались несоразмерно огромными, а слишком большие радужки придавали им и вовсе нечеловеческий вид. Бледный, даже синеватый, цвет лица сиды, пожалуй, показался бы несведущему наблюдателю нездоровым или даже напомнил бы ему облупившиеся мраморные статуи на заброшенных римских надгробьях. Хуже того, у Хель, владычицы царства мертвых из поверий народа Олафа, половина лица была как раз мертвенно-бледной – может быть, такой же, как у Танни. Впрочем, Хель в разных сагах описывали по-разному.

Разумеется, Олаф не сказал ни слова и вообще вроде бы ничем не выдал внезапно обрушившихся на него дурных мыслей. Однако Танни, видимо, что-то почувствовала.

– Олаф, что-то случилось? – вдруг встревоженно спросила она.

И тут же наваждение схлынуло. Перед Олафом вновь была прежняя Танни – живая, полная чувств.

Через силу улыбнувшись, Олаф мотнул головой:

– Все хорошо, сестренка.

Танни посмотрела на него с явным сомнением, но спорить не стала.

* * *

Хотя насмешник-моряк больше не докучал, непринужденной беседы у Олафа и Танни никак не получалось. Сидя на перилах, Танни, явно погруженная в невеселые мысли, хмуро смотрела себе под ноги и почти всё время молчала. Изредка она отрывала глаза от палубы, и тогда Олафу в ее тревожном взгляде чудился непонятный немой вопрос.

Самому Олафу слова тоже давались с трудом. В голову ему упорно лезли неприятные воспоминания, которые очень не хотелось ненароком озвучить. Они тоже имели отношение к Танни и наверняка не доставили бы ей радости. Это поклонников у нее не было, а хулители, увы, находились: не все ведь, повстречав сиду на улице или в университетском коридоре, вовремя догадывались, кто она такая. Вот однажды Олафу и пришлось за нее вступиться – с тех пор он слегка, почти незаметно, но все-таки прихрамывал.

Некоторое время они так и сидели на перилах, изредка обмениваясь словом-другим. Потом Танни все-таки сумела оживить разговор – правда, сделала это довольно странным образом. Опять полиловев – на сей раз совсем чуть-чуть, – она вдруг пристально посмотрела на Олафа, а затем тихо, но твердо произнесла:

– Олаф, можно я у тебя спрошу одну очень неожиданную вещь?

Тот удивленно пожал плечами, но, конечно же, кивнул. А Танни, полиловев еще сильнее, вдруг спросила:

– Скажи, Олаф, Каринэ – она ведь красивая, правда?

Вопрос и правда застал Олафа врасплох. Свою Каринэ он, разумеется, считал красивой, но с ответом собирался довольно долго: почему-то боялся обидеть им Танни. А та чуть выждала, а потом решительно продолжила:

– Ты ведь зовешь меня сестренкой – ну вот как сестре и скажи!

На такое возразить было нечего. Олаф сдался.

– Да, – улыбнулся он. – Конечно, красивая.

В ответ Танни задумчиво кивнула:

– Вот и я так думаю.

И вслед за тем неожиданно спросила:

– А я? Я красивая?

И снова Олаф почувствовал себя застигнутым врасплох, снова не знал, как ответить славной подруге.

– Ты тоже красивая, – борясь со смущением, наконец решился он. – Но...

И замолчал. Не то чтобы он боялся солгать – хотя, конечно, Танни почувствовала бы ложь наверняка. Нет, он искренне не знал ответа.

– Продолжай, – горько усмехнулась Танни. – Мы же договорились: я тебе сестра. Можно говорить всё как есть. Договаривай, не бойся.

Олаф вновь посмотрел на Танни, на ее тонко очерченные пухлые, почти детские, губы, на изящный чуть вздернутый нос – и на странный лиловый румянец, заливавший ее щеки, на не по-человечески огромные глаза... И, мысленно ругая себя за неумение найти правильные слова, произнес:

– Ты красива, да. Только другой красотой. Красотой Альфхейма.

А Танни в ответ вдруг грустно улыбнулась:

– Олаф, ты знаешь, что́ у сидов считается красивым, а что нет? – и, вздохнув, призналась: – Я ведь сама этого не знаю.

И тут сердце у Олафа сжалось. Внезапно пришло осознание: а Танни-то, выходит, никого, кроме матери, из своего народа никогда и не видела!

На этом и остановлюсь. Да вроде бы список красавиц у меня на этом и закончился. Впрочем, внешность многих второстепенных героинь я особо не описывал, так что как знать...