Пятая симфония Шостаковича

В день 119-й годовщины со дня рождения Д.Д. Шостаковича я хочу обратить ваше внимание на одно из самых значительных, важных в общей панораме творчества великого художника творений – Пятую симфонию.

Симфония создавалась в очень непростое и для страны, и для самого композитора время. Шел 1937 год – самый пик массовых репрессий. В воздухе уже пахло войной. Эмоциональный тонус тех лет, сложное переплетение энтузиазма, горьких недоумений, светлых надежд и тяжелых предчувствий — все это сказалось на образном строе музыки.

В январе и феврале 1936 года в прессе была развернута небывалая по масштабам травля Шостаковича, тогда уже признанного композитора мирового масштаба. Его обвиняли в формализме, в отрыве от народа. Четвертая симфония, которую он заканчивал в следующие за этим месяцы, на многие годы осталась неизвестной — ее исполнение было отложено на четверть века. Разнузданное глумление над оперой «Леди Макбет Мценского уезда» и балетом «Светлый ручей» привело к тому, что Шостакович больше практически не обратился к театральному жанру (если не считать мини-оперу – памфлет «Антиформалистический раек» и оперетту «Москва – Черемушки»).

Но композитор продолжал творить. Главным образом музыку к кинофильмам, которую приходилось писать, так как это был единственный источ­ник существования семьи. Всех волновало, чем от­ветил композитор на выдвинутые против него страшные обвинения.

И вот в течение нескольких недель 1937 года была написана Пятая симфония, содержание которой во многом перекликалось с Четвертой.

Сам композитор писал: «Именно человека со всеми его переживани­ями я видел в центре замысла этого произведения, лирического по своему складу от начала до конца. Финал симфонии разрешает трагедийно-напря­женные моменты первых частей. У нас иногда возникает вопрос о законности самого жанра траге­дии в советском искусстве. Но при этом часто подлинную трагедийность смешивают с обреченностью, пессимизмом. Я думаю, что советская трагедия как жанр имеет полное право на существование...»

Пятая симфония была исполнена впервые 21 ноября 1937 года в Боль­шом зале Ленинградской филармонии Ленинградским филармоническим оркестром под управлением  Е. Мравинского. На премьере царила атмосфера сенсационности. Зал стоя аплодировал 23 минуты. 

Однако, согласно записям в личном дневнике композитора, прочтенном после его смерти, Дмитрий Дмитриевич воспринимал эту овацию двояко. В сохранившихся записях репетиций симфонии к премьерному исполнению зафиксированы странные реплики композитора: «В этом месте музыка должна плакать, а не торжествовать»,  - говорил Шостакович Евгению Мравинскому. Дирижер недоумевал, он добивался от оркестра мощного, героического звучания. Композитор открыто не возражал, но по воспоминаниям очевидцев, в его глазах стояли слезы.  

Власти в целом позитивно приняли новую симфонию. Уже через несколько месяцев после премьеры Пятая симфония исполнялась за рубежом в концерте «Песни мира», который проходил под лозунгом международной солидарности в борьбе против фашизма.  

Через пять лет своей Седьмой симфонией композитор как бы вполне реабилитировал себя в глазах властей, но и после этого с его симфониями возникали проблемы. Двенадцать лет после премьеры в 1943 году не исполнялась трагическая Восьмая, раскритикованная на Пленуме композиторов.  Девятая, созданная в 1945 году, ожидалась как апофеоз победы, но была воспринята критиками и властями как нечто странное, двусмысленное, вызвавшее и недоумение, и недовольство, и серьезные обвинения. Вслед за Постановлением 1948 года о формализме на Шостаковича обрушилась новая волна хулы. 

После смерти Сталина идеологический контроль значительно ослабел. Правда, в шестидесятые годы премьера 13-й симфонии оказалась под угрозой срыва, а после премьеры на нее был наложен строжайший негласный запрет. 15 мая 1963 года в недрах ЦК КПСС родилась секретная записка о «нецелесообразности широкого исполнения 13 симфонии Шостаковича, а также удовлетворения заявок на передачу партитуры симфонии в зарубежные страны», подписанная работником аппарата ЦК В. Кухарским, заместителем заведующего Идеологическим отделом В. Снастиным и инструктором А. Михайловой и хранящаяся ныне в Архиве ЦК КПСС. Но в целом отношения Дмитрия Дмитриевича с властями значительно успокоились.

 Пятая симфония — не только художественный документ эпохи: в основе ее концепции — извечная тема становления человеческой личности. Человек формируется в острых противоречиях, в нелегкой борьбе за идеалы, за активное и светлое приятие мира. Шостакович не стремится сгладить конфликты. Облик его симфонии — суровый, сосредоточенный. Контрасты обозначены резко. Музыка полна глубокой значительности. 

Первая часть симфонии разворачивается как повествование, насыщен­ное личной болью и, вместе с тем, философской глубиной. Настойчивые «вопросы» напряженных, как натянутый нерв, начальных тактов сменя­ются мелодией скрипок — неустойчивой, ищущей, с изломанными, не­ определенными контурами (исследователи чаще всего определяют ее как гамлетовскую или фаустианскую). Далее — побочная партия, также в ясном тембре скрипок, просветленная, целомудренно нежная. Пока еще нет никакого конфликта — лишь разные стороны привлекательного и сложного образа.

В разработку врываются иные интонации — жест­кие, бесчеловечные. На вершине динамической волны возникает меха­нистичный марш. Кажется, все подавляет бездушное тяжелое движение под жесткую дробь барабана (так впервые мощно проявляется образ чуж­дой угнетающей силы, зародившийся еще в первой части Четвертой симфонии, который пройдет, практически, через все симфоническое творчество композитора, с наибольшей силой выявившись в Седьмой симфонии). Но «из-под него» все же пробиваются начальные интона­ции, «вопросы» вступления; пробиваются вразброд, потеряв прежнюю стойкость. Реприза омрачена предшествовавшими событиями. Побоч­ная тема звучит теперь не у скрипок, а в диалоге флейты и валторны — приглушенно, омраченно. В заключении, тоже у флейты, звучит в обра­щении, как будто вывернутая наизнанку, первая тема. Ее отзвуки ухо­дят ввысь, словно просветленные страданием.

Вторая часть по законам классического симфонического цикла вре­менно отстраняет от основного конфликта. Но это не обычное отстране­ние, не простодушное веселье. Юмор не так уж добродушен, как может первоначально послышаться. В музыке трехчастного скерцо, непревзой­денного по изяществу и филигранному мастерству, — и тонкая усмеш­ка, ирония, и порою какая-то механистичность. Кажется, звучит не ор­кестр, а гигантская заводная игрушка. Сегодня мы сказали бы — это танцы роботов... Веселье ощущается как ненастоящее, нечеловеческое, време­нами в нем слышатся зловещие нотки. Пожалуй, наиболее ясна здесь преемственность с малеровскими гротескными скерцо.

Третья часть сосредоточенна, отрешена от всего внешнего, случайно­го. Это раздумье. Глубокое раздумье художника-мыслителя о себе, о времени, о событиях, о людях. Спокойно течение музыки, неспешно ее развитие. Проникновенные мелодии сменяют одна другую, как бы рож­даясь одна из другой. Слышны лирические монологи, краткий хораль­ный эпизод. Может быть, это — реквием по уже погибшим и по тем, кого еще ждет притаившаяся в ночи смерть? Появляется взволнован­ность, смятенность, патетика, слышатся возгласы душевной боли... Фор­ма части свободна и текуча. В ней взаимодействуют различные компо­зиционные принципы, сочетаются сонатность, вариационность, черты рондо, способствующие развитию одного главенствующего образа.

Финал  симфонии  в сонатной форме с эпизодом вместо разработки в решительном целеустремленном маршевом движении словно отмета­ет прочь все лишнее. Это движется вперед — все быстрее и быстрее — сама жизнь, как она есть. И остается либо слиться с нею, либо быть ею сметенным. При желании можно трактовать эту музыку как оптимисти­ческую. В ней — шум уличной толпы, праздничные фанфары. 

Но Шостакович не был бы самим собой, если бы, подводя итог симфонии, был столь однозначен. Партия и государство требовали от создателей искусства веры в оптимистический идеал светлого будущего. Для авторов симфоний проблема оптимизма оборачивалась в первую очередь проблемой финала. «Досмотр за финалами» составлял едва ли не главную идейно-воспитательную задачу для официальных советских руководителей. Как писал К.А. Караев о Шостаковиче в 1957 году, «любителям внешнего благополучия постоянно хочется, чтобы малосимпатичное им содержание некоторых симфоний Д. Шостаковича было бы, по крайней мере, уравновешено солидно громким и вполне бодрым финалом». Но в Пятой симфонии он не таков.

Есть что-то лихорадочное в  ликовании этого финала. На смену вихревому движению приходят торжественно-гимнические звучания, которым, однако, не хва­тает подлинного распева. Затем возникает эпизод раздумья, взволнован­ное лирическое высказывание. Снова — размышление, осмысление, от­ход от окружающего. Но оно властно напоминает о себе: издалека доносятся зловещие всплески барабанной дроби. И снова вступают офи­циальные фанфары, звучащие под двусмысленные — то ли праздничные, то ли траурные — удары литавр. Этими вколачивающими ударами и за­канчивается симфония.