Ну что ж... Вот и сцена объяснения в любви :)

Придется, правда, начать с объяснений для тех, кто не совсем в теме.

Дело в том, что моя главная героиня -- не совсем человек. Или, лучше сказать, сильно переделанный человек. Переделанный под эльфа -- а какого -- поди разберись. Сама она убеждает себя, что под толкиновского. Окружающие ищут (и находят) сходство с гэльскими ши и бриттскими тилвит тег. А фактически? Внешность -- от лунной эльфийки из какой-то компьютерной игры по сеттингу "Забытых королевств". Физиология -- сильно изменена. Психика -- в некоторых отношениях тоже (кстати, к вопросу о чистоте эксперимента Сущностей... Ну да ладно).

Затрагивают эти отличия и то, что в науке принято называть репродуктивным поведением. И реконструируя их, я вынужден был учитывать массу факторов, включая самые неожиданные.

1) Ярко выраженная K-стратегия -- даже по сравнению с людьми. Потому что нет старения. А низкую смертность надо уравновешивать низкой плодовитостью. Простейший вариант -- добавить проблем с зачатиями. За счет женщин, разумеется. Не из моей вредности: просто так устроить легче.

Я сделал такое допущение: овуляция -- только при условии влюбленности. Ага: нет любви -- нет и месячных. Но нет и беременностей. И нет наследников в нежеланных браках (разве что при "параллельных" если не отношениях, то хотя бы чувствах).

2) Более сильная, чем у "нормальных" людей, эмоциональность. Эйдетизм -- тому иллюстрация. И, как следствие, необходимость контролировать свои чувства и порывы. И необходимость учиться этому самоконтролю. А иначе... Ну вот у Коваленко в "Кембрийском периоде" (а это источник сеттинга) Немайн теряла самоконтроль, например, при виде плачущего младенца, совершенно постороннего: включалось материнское поведение, причем в безрассудно-"зверином" варианте. Такую же ситуацию я устроил и Таньке -- в разгар пубертата. А если речь не о материнских чувствах, а о сексуальном влечении? Ох...

В черновиках у Коваленко для этой "расы" вообще намечалось наличие подобия эструса и гона. По счастью, только в черновиках: при таких отличиях поведения сидам было бы (имхо) невозможно полноценно интегрироваться в человеческое общество, тем более создавать смешанные браки и семьи (а это один из путей их воспроизводства, поначалу даже основной). Так что я своей рукой-владыкой оставил это допущение пылиться в тех черновиках -- в канон не включил. Но ведь творить безумства влюбленности можно и без эструса, и без гона -- история обычных Homo sapiens полна тому примеров.

Итак, наконец, обещанная сцена: :)

Слова Олафа подействовали: к «инженерным девушкам» Иосиф так и не пошел. По правде сказать, в глубине души Танька этому даже обрадовалась. Но тревога за подруг ее, разумеется, не оставила. Сладкие шелковица и инжир не лезли Таньке в горло, а в темных круглых виноградинах ей упорно чудились раздутые паучьи брюшка.

Пожалуй, если бы Иосиф продолжил свой рассказ, Танька сумела бы отвлечься от неприятных мыслей. Но он неподвижно сидел, устремив взгляд в большую гроздь винограда, барабанил пальцами по столу и уныло молчал. А потом и вовсе ушел из обсерватории.

– Поднимусь я к зеркалу, пожалуй, – объяснил он. – Айлан – конечно, парень старательный, но сигнальщик пока еще неопытный.

Уже в двери Иосиф обернулся, на миг задержал взгляд на Таньке и, словно извиняясь, добавил: – Я ненадолго совсем. Дам указания и вернусь.

Сказав это, он широко улыбнулся. Но улыбка эта вышла у него какая-то вымученная и показалась Таньке неискренней.

Сначала Танька добросовестно пыталась ждать его возвращения, даже заставляла себя невозмутимо жевать фрукты – виноградину за виноградиной, инжирину за инжириной. Но долго усидеть не смогла. И дело, похоже, было уже не в беспокойстве о подругах. Перед глазами у нее неотступно стоял образ Иосифа: его сияющие вдохновенным огнем глаза, его трогательно порозовевшие щеки, его обманчиво маленькие ладони – на самом деле, конечно же, очень сильные и очень ласковые. С каждым мгновением этот образ становился всё отчетливее, и тем сильнее делалась потребность оказаться рядом с Иосифом не в воображении, а наяву – дотронуться до его руки, ощутить рядом его дыхание, скользнуть по щеке губами...

Неожиданно для себя Танька поднялась из-за стола. Безотчетно, словно во сне, она развернулась и шагнула к двери.

– Ты куда, Танни? – встревоженно спросил Олаф.

Танька недоуменно посмотрела на него, потом обвела глазами комнату.

– Я сейчас... – пробормотала она неуверенно. – Скоро вернусь – подожди, ладно?

И, не дожидаясь ответа, торопливо двинулась к выходу.

К ее досаде, в коридоре не горел ни один светильник. Высоко наверху сквозь узенькую щель пробивался серебристый дневной свет, но до яруса, где находилась обсерватория, его доходило так мало, что Таньке не хватало даже сидовского ночного зрения. Очертания лестницы она еще как-то видела, но ступенек уже не различала.

Покрутив головой, Танька нехотя отступила к двери. Но в комнату все-таки не вернулась. Вместо этого она набрала в грудь воздуха и издала громкую прерывистую трель – раз, другой, третий. Звук долетал до лестницы и тотчас же возвращался эхом, во всех подробностях рисуя сиде широкие каменные ступени, делая видимыми даже щели между плитами.

«Что ж, обошлась и без света. Вот так-то!» – торжествующе подумала Танька и решительно направилась к лестнице.

Она не успела преодолеть и половину пролета, когда внизу громко хлопнула дверь. Мягкий солнечный свет наполнил внутренность башни, разлился по ступеням.

– Танни! – донесся до Танькиных ушей обеспокоенный голос Олафа. – Танни!

На миг Танька замедлила бег. Обернулась. Странное раздражение овладело ею. Этот Олаф – да как он смеет лезть в ее дела!

– Ну сейчас я, сейчас... – буркнула Танька, не особо заботясь о том, чтобы ее услышали. А затем, громко фыркнув, вновь понеслась вверх. Перед глазами у нее по-прежнему стоял Иосиф – его лицо, его руки, его плечи...

Преодолев лестничный пролет, Танька с разбегу вылетела на дощатый настил. Пробежала в полумраке еще несколько шагов. Но до следующей лестницы так и не добралась. Потому что внезапно чуть не налетела на того, о ком грезила наяву и к кому так самозабвенно стремилась. На Иосифа.

Как ни странно, тот так и не добрался до верха башни – остался на промежуточном ярусе. И ни с каким Айланом он не разговаривал – а стоял одиноко в пустом помещении у стены, сгорбившись и уткнувшись лицом в каменную кладку.

Тяжело дыша, Танька остановилась у него за спиной. Дрожащей рукой дотронулась до плеча.

– Иосиф?

Тот вздрогнул, стремительно обернулся.

– Ты, великолепная?..

– Я... – разом потеряв всю решительность, промямлила Танька. – Куда ты пропал?

И неожиданно для себя выболванила: – Я так по тебе скучала! – тотчас же ужаснувшись собственным словам.

Нет, до конца Танька рассудка все-таки не лишилась – но от этого ей было только хуже. Кажется, нечто подобное прежде было с ней лишь один раз в жизни – когда плач совершенно незнакомого, чужого младенца на время лишил ее рассудка и воли. Но то, что происходило с нею сейчас, было гораздо ужаснее того случая – и несравнимо позорнее. «Господи, что я творю? – пробивалась сквозь туманивший Танькино сознание морок беспомощная мысль, отдаваясь гулкими ударами в висках. – И что он теперь обо мне подумает?!» А между тем руки ее, вопреки жалобному лепету рассудка, уже тянулись к Иосифу, ложились ему на плечи...

Иосиф отпрянул от нее, вжался в стену. Проговорил оторопело:

– Скучала? Но...

«О боже... Дай мне сил справиться с собой!» – мысленно взмолилась Танька. Однако наваждение ее так и не отпустило.

– Я тебе не нравлюсь? Совсем? – жарко прошептали ее губы помимо воли.

Иосиф вздрогнул и тут же снова замер. Дыхание у него сбилось, щеки густо покраснели, рот приоткрылся. На миг Таньке почудилось, что она слышит, как громко и учащенно бьется его сердце.

А потом Иосиф вдруг шевельнулся. И первым же делом бережно снял со своих плеч Танькины ладони.

– Почему не нравишься? – чуть запинаясь, пробормотал он. – Очень нравишься – ты даже не представляешь себе как!