Авторские мифы в наших произведениях

Многие авторы, наверное, замечали, что когда пишешь в сеттинге фентези - иногда бывает сложно обойтись без ссылки на некий миф или легенду, объясняющую какой-нибудь сюжетно важный аспект мира. Пишешь, например, про подвиги героя, и среди прочего описываешь его встречу с уникальным древним чудовищем. У этого чудовища должен быть какой-то бэкграунд, то есть чудовище должно было когда-то и как-то в мире появиться и что-то нехорошее натворить, чтобы затем встретиться с героем. Если такого бэкграунда нет - то создается впечатление, что чудовище только что сгенерировано божественным попустительством авторским произволом, что выглядит в глазах читателя слегка нелепо. Вот для такого бэкграунда и нужна отсылка на миф, в нашем примере - на миф об уникальном древнем чудище. 

Причем если нет мифа "реального", взятого из культурного наследия, например, древней Греции (или в описываемом мире просто нет никакой Древней Греции), то миф приходится придумывать самому. Такие мифы принято называть "авторскими", по аналогии с авторскими сказками. 

Предлагаю поделиться нашими авторскими мифами, являющимися частями произведений. 

Я начну. В моём "Непризнанном риксе" есть эпизод, когда герои встречают Дикую Охоту, а точнее, ее "античную" версию. Героям чудом удается избежать участи добычи, и они пребывают в недоумении - мол, что это было вообще? По счастью, среди героев находится тот, кто знает миф об этой версии Дикой Охоты - Ремул, ферранский патриций, хорошо знакомый с мифологическим наследием своего мира. Он и рассказывает товарищам этот миф, после чего всё становится для героев на свои места. Ну, или почти всё :)))

– В Древней Мирии жил царь – то есть,  чтоб тебе было понятней, рикс – по имени Пелен. У него был сын по имени  Афигрен. Когда этому Афигрену было восемнадцать лет, на город, где  правил Пелен, обрушились беды. Сначала там месяц беспрерывно шел дождь,  затем среди лета пришел мороз, будто это не Мирия, а глубинная Таветика  зимой, а потом непонятно откуда возле города появилась волчья стая,  возглавляемая гигантским вожаком. Эта стая уничтожила то, что осталось  от городского стада, и не боясь нападала на людей – даже на воинские  отряды. Пелен послал своих самых быстрых и ловких воинов и самых умных  мудрецов к оракулу – это такой очень умный мирийский крофтман, который  умеет понимать волю Богов – чтоб оракул сказал ему, отчего на город  обрушились эти беды. Из этого похода вернулся только один воин и один  мудрец – остальные погибли в дороге. Вернувшиеся рассказали, что, по  словам оракула, на жителей города прогневалась сама Ратемнис, то есть  по-таветски – Релева. Якобы кто-то из жителей города осквернил ее  алтарь, находящийся недалеко от городских ворот, и богиня считает  виновным не отдельного человека, а весь город, допустивший такое: ей  отчего-то было особо дорого именно это святилище. И, мол, Пелену надо  принести в жертву Ратемнис нечто очень дорогое, чтобы богиня простила  город.

Ремул отхлебнул мёда.

–  И что пожертвовал этот древний рикс? – спросил Хродир. – стада у него  не осталось… Сына, что ли? – внезапная догадка осенила рикса.

–  Почти, – сказал Ремул, – Пелен объяснил ситуацию сыну, и сын сам понял,  что именно он должен стать этой жертвой, ибо не было у Пелена ничего  дороже. Но Пелен не хотел жертвовать наследником – тот был и умен, и  красив, и умел вести за собой воинов, и нравился народу – в общем, стал  бы после смерти Пелена идеальным царем. Да и в принципе Пелен любил  своего сына, даже независимо от его качеств. Но сердце Афигрена не могло  вынести вида страданий города, и если его, царевича, жизнь была  препятствием к выживанию всего его народа – то Афигрен готов был этой  жизнью пожертвовать. В одну из ночей он, обманув дворцовую охрану и  стражу на городских воротах, выбрался за стены и пришел в святилище  Ратемнис. Там он принес в жертву оленя, добытого неподалеку – Афигрен  был хорошим стрелком – и очень усердно попросил Ратемнис забрать и его,  «как она берет этого оленя», во искупление злодеяния жителей города.  Кровью оленя Афигрен вымыл алтарь, своей одеждой вытер его. Ратемнис  действительно явилась в святилище, где застала Афигрена без одежды. И  так прекрасен был сын Пелена, что богиня восхитилась им, правда, ничего  ему по этому поводу не сказав; наоборот, она говорила с юношей очень  строго, упрекая его и его народ в святотатстве. Но произошло то, чего  стоило ожидать: простой смертный Афигрен, воочию увидев божественно – то  есть буквально «божественно» – красивую охотницу, как и положено  восемнадцатилетнему юноше, немедленно влюбился.

–  Да, – перебил, усмехаясь, Хродир, вспомнивший легенды с таким сюжетом,  ходившие у таветов, – добром такая любовь заканчивается редко.

–  Точно, – усмехнулся в ответ Ремул, – в общем, визит Ратемнис в свое же  святилище затянулся до утра, с учетом взаимной симпатии. Афигрен  впечатлил богиню не только красотой, но и довольно редкой для смертных,  тем более таких молодых, мудростью; оценила богиня и его страсть к  охоте, которую разделяла сама.

– Они что, – спросил Рудо, – разделили ложе прямо там?

–  Нет, – сказал Ремул, – в мифе про это нет. В мифе сказано, что они  «общались» до утра. Я думаю, что Ратемнис – это все-таки не Исара, и  такую вольность, тем более со смертным, она бы себе не позволила.  Ратемнис помогла юноше незаметно перебраться во дворец отца, но взяла с  него клятву, что на следующую ночь он снова явится в святилище; при этом  Афигрен не должен был никому рассказывать, с кем он виделся и будет  видеться следующей ночью. На следующую ночь Афигрен снова сумел  выскользнуть из города и прийти на свидание – на этот раз он принес в  жертву целого кабана, которого удачно застрелил в ухо одной точной  стрелой. И вновь явилась богиня, и вновь они общались до утра. Царевич в  этот раз предстал перед богиней одетым, и она сама попросила его  раздеться. Только на этот раз дворцовые слуги заметили, что Афигрена нет  на месте; они побоялись будить самого Пелена, и доложили ему о ночном  отсутствии сына только утром, когда наследник был уже в своих покоях.  Пелен отмахнулся – мол, Афигрен уже взрослый мальчик и волен ночами  гулять где угодно – но распорядился, чтобы ночью царевича тайно  сопровождал верный Пелену соглядатай, что умел прятаться в тенях и  славился умением становиться незаметным. Царю стало интересно, с кем его  сын проводит ночь. На следующую ночь соглядатай царя пошел вслед за  юношей – и проскользнул по его следам абсолютно незамеченным ни для  кого, и сумел понять, с кем общается ночью принц, и рассказал об этом  своему господину.

– Ну, с другой стороны, наверное, иметь в родственниках целую богиню – это же неплохо? – спросил Хродир.

–  В предках – да, – вздохнул Ремул, – но здесь о сродстве речи не шло.  Никогда Богиня, а тем более Ратемнис – которая среди прочих титулов  именуется Девой – не взяла бы в мужья даже Бога, равного себе, а Афигрен  – пусть и не простой, но смертный. Был. Так вот, Пелен втайне от сына  пошел в храм Фебона – брата Ратемнис, и попросил Светлого о том, чтобы  он пресек такое общение. Светлый даже снизошел до ответа царю, правда,  был в сдерживаемом гневе – царь подумал, что гневается Он на сестру. И  следующей ночью, когда вновь Афигрен общался с Ратемнис, снаружи  святилища раздался волчий вой… Вышел царевич наружу, и увидел, что стая  белых волков окружила святилище, и что скалят они неестественно острые и  длинные зубы; а затем вышел к ним сам Светлый, одетый по-охотничьи. Лук  с жалящими стрелами был в колчане его, и копье с Солнечным Острием было  в руке его. Приказал Фебон человеку позвать Ратемнис наружу, и не  посмел смертный ослушаться громового голоса. Вышла сестра к брату, и  укорил ее Светлый за общение со смертным, напомнив ей, что отвергла она  ухаживания и Арма, свирепого Бога Войны, и Стогона, Повелителя ветров и  дождя, и Герона, Покровителя кузнецов и Хозяина Металлов – а тут  какой-то смертный! Вознес копье Солнцеподобный, дабы поразить Афигрена,  но взмолилась Богиня, упрашивая Его не делать этого. Тогда Фебон  потребовал, чтобы Ратемнис сама лишила сына Пелена жизни. Погрустнела  Богиня, и глаза ее опечалились, и закусила она губу; но поклялась она  брату, что покинет Афигрен мир живых еще до рассвета. Клятва Ратемнис  нерушима – то знал Фебон, и, удовлетворившись словами сестры, он тут же  вознесся домой, отозвав своих волков.

Ремул снова приложился к кружке с мёдом. Напиток было отличным – почти как вопернский, под такой напиток рассказ шел легко.

–  Сказала Богиня юноше: «Я обещала, что ты покинешь мир живых, но я не  обещала, что навсегда», – продолжил Ремул, – «И если любишь ты охоту  так, как люблю ее я, то мой дар тебе будет приятен». С этими словами она  взяла Афигрена за руку – а ведь единственным мужчиной, кого она брала  за руку до этого, был только ее брат – сам Фебон, и провела его к своему  же алтарю, и, взяв свой охотничий кинжал, занесла его над телом, что ей  так понравилось. И взмолился тогда Афигрен, прося перед смертью лишь  одного: увидеть наготу Богини, ведь тогда он умрет счастливым. Богиня,  улыбнувшись сквозь слезы, оголила лишь грудь, сказав юноше, что тот не  умрет так, как обычно умирают; и пронзила Она сердце Афигрена своим  кинжалом, и кровь царевича окропила алтарь. Взяла тело юноши Она на  руки, и вознеслась вслед за братом.

Ремул остановился.

– А что дальше? – спросил Хродир, – и как это связано с Дикой Охотой?

–  А дальше, – сказал Ремул, – беды не только покинули город Пелена, но и  городу этому начало везти, как и самому царю. У царя вскоре родился еще  один сын – несмотря на то, что царь был уже не молод для людей того  времени, это был именно его сын. Люди говорят, что это была  благодарность Фебона за то, что Пелен приложил усилия к спасению чести  его сестры – царевич Гесон был щедро одарен и умом, и красотой, и  талантами к музыке и литературе – всеми дарами, что дает Фебон своим  избранным. Кстати, именно от Гесона впоследствии пошел народ, который по  легенде основал Ферру, так что Пелен – это в некотором роде мой предок.  А в лесах вокруг города появилось, будто бы неоткуда, множество легкой  дичи: олени, не боящиеся охотников и подпускающие их на бросок дротика,  кабаны, откормленные будто домашние свиньи, а оттого ленивые и  малоподвижные, река покрылась стаями уток, каждая из которых будто сама  подставлялась под стрелу охотника. Это был дар Ратемнис и знак ее печали  по смерти Афигрена.

– А что значат слова Ратемнис о том, что этот сын рикса умрет, но не умрет? – спросил Рудо.

–  А вот тут мы подходим к самому интересному, – сказал Ремул, – а именно к  тому, кого мне напомнил тот теневой всадник, лицо которого я увидел  ночью. Меня самого и моих родичей он мне напомнил. А ведь я – потомок  того же Пелена, что и Афигрен. По сути, Афигрен – это мой двоюродный  пра-пра-пра- и так больше тысячи лет – предок. И шлем у него – типично  мирийский, а вернее, агафский, судя по рогам и гребню. Видимо, это  подарок Ратемнис. И говорил он по-агафски, я даже не сразу понял, откуда  мне его речь понятна.

– А откуда ты знаешь этот язык? – спросил Хродир.

–  Я же патриций, – пожал плечами Ремул, – любой ферранский патриций в  юности изучает много чего на первый взгляд ненужного, и в частности –  классическую мирийскую поэзию, а там половина – на агафском языке. На  нем уже не говорит ни один живущий народ, но сам язык не забыт.

– Получается, твой родич возглавляет Дикую Охоту? – спросил Рудо.

–  Получается, да, – пожал плечами Ремул, – но это нам ничего не дает. Он  меня не узнал, да и с чего бы: он умер больше тысячи лет назад, и для  него время остановилось еще тогда, так что смена поколений живущих его  не интересует. Он не Бог, он мертвец, которому волей Ратемнис дана  возможность иногда – а точнее, в Йоль – охотиться. Его тело, я думаю,  давно истлело, и осталась только тень – вот ее мы вчера и видели.

– А остальные охотники? – спросил Хродир, – его отряд – кто они?

–  Даже предположить не могу, – покачал головой Ремул, – просто не знаю.  Может, погибшие на охоте люди, чем-то угодившие Ратемнис, а может, еще  кто-то. Может, вообще Афигрен был не единственным, кто при жизни  встретился с Ратемнис и сумел ей угодить...

– А что именно он тебе сказал? – спросил Хродир.

–  Дословно: «Это моя охота, это мои угодья, это моя добыча, это моё  время», – ответил со вздохом Ремул, – видимо, он за всю тысячу лет ни  разу не встретил добычу, которую не смог бы поразить своим копьем,  поэтому снизошел до слов, пусть и до угрозы. Так с родичами не  разговаривают. Так говорят разве что с недругами.