Случай с чемоданом, или Человечность, припасённая впрок

Представьте: зима сорок второго. Ледяной ад блокадного Ленинграда, где смерть вошла в привычку и принялась методично выщипывать души. В эпицентре этого безмолвия философ Яков Друскин пробирается в опустевшую квартиру друга. Даниил Хармс арестован и обречён угаснуть в тюремной психбольнице. Счёт идёт на граммы хлеба, на градусы тепла, но Друскин, попирая инстинкт выживания, проходит мимо вещей, еды, топлива. Он наклоняется к полу, где ветер гуляет по разрозненным листкам, испещрённым бредовыми, на первый взгляд, записями: «Вываливающиеся старухи», «Случаи», «Машкин убил Кошкина». Это были материализовавшиеся следы распада — не личности, а самой реальности, треск ломающегося под прессом эпохи сознания. Он собирает их, листок за листком, словно подбирает осколки разбитого зеркала, и упаковывает в старый чемодан. Этот чемодан вскоре обернётся капсулой, запущенной из кромешной тьмы в надежде на чужое, неведомое будущее. И мы — те, в чьи руки она попала.

Зачем же он нам, этому будущему? Почему сегодня, в век цифрового шума, нас цепляет голос «странного детского писателя» Хармса?

Помню восьмой класс. Серая школа, воздух, пропахший мелом и сыростью. К доске вызывают Сашку — тихого, незаметного юношу. Он поднимается, смотрит поверх наших голов и произносит глухим, надтреснутым голосом: «Однажды один человек от нечего делать сел и написал вот это. Можете не читать». И замирает. Секундная пауза перерастает в неловкость, потом в хихиканье, после — в напряжённое недоумение. Сашка не двигается, он кажется пустой оболочкой, человеком-провалом. И эта зияющая тишина, которую он принёс с собой, вдруг становится оглушительной. В ней — щемящая, недетская тоска. Лишь позже я узнал, что это был Хармс. Так он вошёл в мою жизнь, как бездна, внезапно разверзшаяся посреди скучного школьного дня.

Теперь, читая Хармса, я, как бы ни старался, не могу увидеть эпатажного чудака в гетрах. Я вижу человека, вмерзающего в холод ленинградской комнаты, который чередует в дневнике метафизический ужас — «Боже, как тоскливо. Хочется плакать» — с констатацией: «вот какая-то старуха влезла на подоконник и упала из окна». Это крик, запертый между строк, сейф молчания, взломанный абсурдом. Его творчество — грандиозная попытка исчезновения из реальности, требовавшей «смысла», «целесообразности», «положительного героя». В мире, где от каждого слова ждали удара, он сделал слово безоружным, разжаловал его, лишил причинно-следственных связей и тем самым вернул ему дикую, дословесную свободу.

Хармс всё-таки не про абсурд. Он — про честность. Когда реальность начинает лгать на каждом шагу, самая адекватная реакция — отказ участвовать в её подтасованной игре. Его тексты выступают как мгновенная капитуляция логики перед лицом тотального безумия. Старухи падают не «потому что». Они падают — и точка. И люди исчезают бесследно. В этом — страшная документальность эпохи Большого Террора, где исчезновение стало нормой, которую предписывалось не замечать.

Но Хармс — диссидент метафизический. Его бунт направлен не против государства, а против мироздания, допустившего такой порядок вещей. Его знаменитый текст «Я подошел к трамвайной остановке...» — это точнейший диагноз одиночества. Когда мир становится враждебным и несообщительным, последним способом установить контакт с другим остаётся механистичное, лишённое смысла подражание: «я тоже начал есть булку», «я тоже взял из кармана стакан». И даже не знаю, смешно ли это, или пронзительно до слёз. Его абсурд был не эстетической позой, а формой тотальной индифферентности к системе, которую он не удостоил даже борьбы.

И вот мы снова возвращаемся к чемодану. Весь этот хрупкий, причудливый мир, где Пушкин и Гоголь грохаются со стульев, а люди летают, мог кануть в небытие. Он висел на волоске человеческой веры. Веры Друскина в то, что эти клочки бумаги важнее лишней пайки хлеба, жизни. Это был акт величайшего духовного сопротивления: спасти не тело, а свидетельство. Свидетельство о том, что даже в аду можно сохранить внутреннюю свободу — свободу быть смешным, непонятным, невписывающимся.

Когда я думаю о том чемодане, сердце сжимается. Одно мгновение — и его бы не стало. Не было бы этих строк, что цепляются за душу, этого чувства жуткого узнавания, когда читаешь: «Я чувствую, что во мне что-то оборвалось». Кажется, будто кто-то вскрыл тебя самого и извлёк наружу самое сокровенное, твою личную, немую боль.

Но в то же время, в самые трудные моменты я вспоминаю его бесстрастную заставку: «Вот какой странный случай произошел со мной сегодня утром...». И мир на миг отступает, теряя власть. Становится легче дышать. Ибо Хармс научил меня главному: когда невыносимо больно — не обязательно кричать. Можно просто констатировать: «Сегодня из окна выпала старуха». И в этой обезоруживающе простой, безумной фразе окажется больше экзистенциальной правды, чем в самых пафосных трактатах.

Поэтому читать Хармса сегодня важно. Это прививка честности. Его тексты, как ледяная вода, обжигают и отрезвляют. И что уж там – бодрят. Они напоминают нам, что мир не обязан быть благоустроенным и логичным. Что он может быть покрыт трещинами, заполнен провалами, быть абсурдным сном. И что наша задача в нём — не найти ответ, а сохранить способность удивляться, вопрошать и, подобно человеку с чемоданом, спасать хрупкие свидетельства красоты, истины, какой бы неуместной и чудовищной она ни была.

Сто двадцать лет Хармсу. Юбилей писателя... В этот день мы отмечаем годовщину спасения того чемодана. Мы — поколение, которое держит его в руках. И пока мы читаем эти строки, пока чувствуем тот же холод и ту же тоску, — чемодан Друскина продолжает свой путь.

А значит, вместе с ним — и спасённая, трепещущая надежда.