Другие люди

Я поднимаюсь по склону, который больше напоминает шрам на теле мира, чем тропу. Камни под ногами визжат, будто у них свои нервы, а ветер с каждым порывом проверяет, не передумал ли я жить. Дышу так, будто лёгкие пытаются вырваться из груди и убежать вперёд меня: лапы в лапы, без оглядки, без объяснений. В руке тёплая фляжка, от вина в ней — жидкий огонь, который растекается по телу и чертит на внутренней поверхности ребер красные дорожки. Курю, хотя каждая затяжка даётся насилием над лёгкими. Но мне плевать. Мир вокруг такой странный, что, кажется, единственное, что держит меня в каком-то подобии реальности — это дым во рту.

Ландшафт меняется так резко, будто кто-то, охренев от скуки, крутит ручку на гигантском проекторе. Вот внизу ещё скальный хаос, рваные серые зубья. Один шаг — и уже снежная пустыня, тихая, как смерть, и светлая, как утро, которого ты не ждал. Ещё шаг — и горы рассыпаются на части, уступы плавятся, будто сделал слишком горячий вдох. Я моргаю — и мир перестраивается, как будто ему тоже надо держаться на ходу. Никакой физики, никакой логики, только процесс. Жизнь в режиме «как получится».

Иду и прокручиваю в голове простейшее наблюдение, которое всегда приходит первым: когда мир рушится, когда где-то вдали раздаётся чёртов хлопок беды, мозг включается как бессовестный зверёк. Не философствует, не рассуждает, не вспоминает высокие идеи — а проверяет: мои? живы? рядом? целы?

Это не эгоизм. Это механика выживания. Как узкий луч фонарика, который может светить только в одну сторону. Ты направляешь его туда, где хранятся твои ниточки, связывающие тебя с живым: лица, запахи, голоса. Остальное — абстрактный шум, который мозг закрывает, чтобы ты не сдох под грузом чужих историй.

Я шагаю дальше, и каждый шаг будто стоит мне маленькой части разума. Мир снова меняется. Внезапно над головой прорезается стая птиц: чёрных, как ненаписанные мысли. И я понимаю — могу стать одной из них. Не спрашивая, не договариваясь. Чистым движением. Мне достаточно захотеть — и я перетекаю в воздух, выскальзываю из собственного тела, взмываю.

Ветер выходит мне навстречу, будто старый враг, который всё никак не дождётся момента врезать по зубам. Но я пролетаю сквозь него. Лёгкая, дурная, быстрая форма. Птица с сердцем, которое всё ещё человеческое и всё ещё ломается от того же.

С высоты мир выглядит как гигантская карта чьей-то боли. Кровавые линии рек. Тусклые города, похожие на больные органы. Тропы, что лезут вверх, как шрамы. Я лечу, и каждое крыло — это мысль. И мысль одна: почему одна смерть — это мир, а тысяча — это цифра?

Потому что сердце считает лица. Не числа.
Потому что мы — не машины обработки страданий.
Потому что мы — животные, которые выросли в малых стаях и до сих пор не умеют одновременно держать в голове тысячи историй. Мы сжимаемся. Мы закрываемся. Мы не выдерживаем.

Я снова спускаюсь ниже, и тело собирается вокруг меня так, будто кто-то натягивает кожу на каркас. Стопы снова касаются земли. Мир меняет форму — теперь это не горы, а лес. Чернеющий, влажный, дышащий. Мхи светятся так, как светятся воспоминания, которые ты хотел забыть, но они почему-то живут лучше, чем ты сам.

Иду. Курю. Пахнет смолой, влажной землёй и страхом, который сидит во мне с рождения. В голове снова и снова прокручивается мысль: сострадание — это не автомат. Оно не выпадает из тебя, как монета из труханого автомата. Сострадание — это решение. Усилие. Маленький внутренний пинок, который ты даёшь себе, чтобы не смотреть на мир, как на серую массу, а попытаться увидеть в нём хотя бы одно лицо.

Но за это платишь. Усталостью. Выгоранием. Чувством, что ты маленький, никчёмный и всё равно ничего не меняешь. И всё же, сука, это действие делает нас людьми. Не идея, не мечта, не добро как абстракция, а маленький, рваный, иногда бессмысленный шаг навстречу.

Мир вокруг снова ломается. С деревьев падает не снег, а стекло. Ты идёшь, и оно звенит под ногами, как тысяча разбитых обещаний. За каждым шагом — боль, но не такая, от которой умирают. Такая, от которой становятся честнее.

Становится ясно: путь к другому человеку — это не безрассудство. Это способ убедиться, что кроме твоей норы есть ещё пространство. Оно реальное. Сырое. Странное. Но настоящее.

Ветер меняет направление. Лес отходит назад. А передо мной — хребет, который снова зовёт вверх. Я поднимаюсь. Колени дрожат. Дыхание сбивается, как музыка, записанная на старую плёнку. Всё тело сопротивляется. И в какой-то момент я начинаю тараторить, как безумный:

«да блядь… кто вообще придумал этот подъём… зачем я лезу… кого я пытаюсь найти… кого хреном угораздит идти рядом?..»

Слова срываются, перехлёстывают друг друга, как волны. Мир дрожит вместе со мной. Камни под ногами становятся мягкими, как жвачка, и мне приходится переступать, чтобы не утонуть в них.

И вдруг сверху — обрыв.

Мир делает вдох — и я лечу.

Падение длится вечность, в которую можно вместить всю человеческую историю. Я лечу спиной, животом, боком, ударяюсь о воздух, как будто он сделан из камня, и ору, как будто на этом крике держится моя жизнь:

«погодипогодипогодииии… Я НЕ ЗАКОНЧИЛ!»

Снег встречает меня, как пощёчина. Ледяная. Честная. Больная. Я лежу, свернувшись, как недописанная мысль. Дышу так, будто мне в грудь вставили насос. Губы дрожат. Мир расплывается.

И тут я слышу звук.

Сбоку. Слева. Чей-то хрип. Чьё-то бессвязное бормотание. Разворачиваю голову — и вижу его. Или её. Человека. Настоящего. Тоже упавшего. Тоже охреневшего. В снегу. В страхе. В честности. Тоже тараторит, как будто слова — единственный способ не развалиться.

И меня накрывает понимание, от которого даже боль становится тёплой:

настоящих людей находят не на вершинах.
А в падениях.

В местах, где никто не делает вид, что справляется. Где все одинаково дрожат. Где маски слетают быстрее, чем снег с сосен. Где честность не украшение, а единственное, что осталось.

Посредственность не падает. Она сидит внизу и рассуждает о погоде. Ей некуда падать — она и так лежит.

А человек идёт. Ему страшно. Он ошибается. Срывается. Падает. Встаёт. И снова идёт. Потому что движение — единственное средство не превращаться в холодный, сухой кусок статистики.

Я поднимаюсь. Стряхиваю снег. Вино в фляжке пережило падение, и я делаю глоток за нас обоих — за тех, кто идёт, кто боится, кто открывается, кто падает.

Передо мной снова поднимается хребет. Изломанный, живой, честный. И я делаю шаг. Потом ещё один. И ещё.

И думаю:

пусть все дороги ведут в Рим.
Я хотя бы пройду свою.
Если по пути увижу ещё одного упавшего, ещё одного живого — значит, я шёл правильно.

Иначе какой смысл вообще идти?