Ольга, опять твоя девчонка!

— Ольга! Смотри, девчонка опять в галошах на босу ногу!

Бабушку хлебом не корми — дай на кого-нибудь поорать, покритиковать. Вечно она недовольна чем-то, а уж если что не по ее, так и сожрать живьем может. Так мама говорит. А я, четырехлетка с воображением шире мировоззрения, сижу и представляю, как провинюсь и бабуля поедать меня начнет с головы. Бррр!

— Ольга! Где тебя носит? Дите с утра неумытое!

Мама злится на бабушку, злится на меня — малолетнюю грязнулю. Иногда ночью она плачет тихонько в подушку. А я лежу рядом, шепотом прошу кого-то в ковровом узоре, чтоб мама не плакала и никогда меня не бросила.

— Мам, а если меня украдут, ты будешь плакать?

— Глупости не болтай!

Но я не обижаюсь. Раз мама сказала, что глупости — значит глупости.

Мама всегда была моим кумиром — самой красивой, самой умной. В четыре года мне это казалось самым важным. Не помню, что бы меня кто-то приласкал, приголубил, похвалил когда-нибудь, но я почему-то этого и не ждала — мне достаточно было того, что мама самая красивая и самая умная.

— Опять твой басурманин прикатил! Нашла бы уже себе нормального русского мужика!

— Мам, ну так ведь у тебя-то был нормальный русский и что? Где он? Сгорел!

Я долго думала, что дед действительно сгорел в огне — может, в печку упал? Или оступился, когда картошку запекал в костре? Огонь, он красивый — так и хочется в руки взять, но мама не разрешает близко подходить.

— Ольга! Ахмеду своему скажи, чтоб приехал в субботу — я баню истоплю. Да пусть посмотрит бак на крыше — протекать начал.

Папа мой — на все руки мастер. И баню построил нам, и крышу шифером покрыл, и телевизор починил не раз. А уж какой красивый! Бабушке он нравится только когда нужно что-то починить, а так он для нее нехристь и басурманин.

Папа приедет на белой копейке, весь в белом — в белом спортивном костюме, в белых кроссовках. Они с мамой сидят на скамейке за двором — он курит, а она с него глаз не сводит и говорит тихо-тихо. А папа вдруг как подскочит, как схватит меня, как закружит, заливаясь смехом. И мама с ним вместе смеется. Только с папой мама и смеется.

— Ольга! Девчонка весь день не емши — разбаловала, ишь ты, холодец она не любит!

Мама опять злится — то ли на бабушку, то ли на меня. Она приходит с работы, уставшая, голодная. Ей бы песенку про медведя-шатуна спеть, убаюкать. Но я не пою — вдруг это опять глупости. Мама молча ест бабушкин холодец. А мне, пока бабуля не видит, вручает горбушку белого хлеба, намазанную сливочным маслом и смородиновым вареньем. Наливает чай из вишневых веток. Мы молча едим. Слышно только мои причмокивания горячим чаем.

Поели. Мама моет посуду, умывает мое, перепачканное вареньем, лицо. Я стою на табуретке и вдыхаю ее запах — запах летней травы и зеленых яблок...

Бабушку давно не видно. В летней кухне тишина и покой. Складка между маминых бровей расправилась, мама почти улыбается.

— Мам, а дед Степан когда придет к нам жить обратно?

— Не знаю, бабушка в этот раз уж очень обозлилась на него.

— А чего она обозлилась-то, он же хороший? Конфеты мне покупает.

— Хороший... Пропил папкин газовый ключ.

Папкой мама называет деда, который сгорел. А дед Степан — это уже бабушкин второй дед. Дед Степан очень любит меня и балует, за что регулярно получает от бабушки.

Однажды дед катал меня и соседских ребятишек по улице на железной тачке. Нам было весело, а вот деду стало не до веселья, когда бабуля увидела «этот цирк». Она развопилась на всю улицу, что, мол, у тачки дно итак хлипкое, а ты еще в ней чумазых киргизят катаешь.

Бабуля очень не любит коренное население нашей страны. А дед любит. Он вообще всех детей любит — и своих, и чужих. Скорее бы дед Степан вернулся — бабушка тогда его ругать будет, а маму не будет. Деда я люблю, но маму люблю все же больше. Да и не плачет дед Степан по ночам в подушку. Только храпит очень громко.

— Ольга! Индюки разбежались — давай ловить!

Индюки — это самые страшные существа. Я их больше бабули боюсь. Однажды индюк загнал меня на дерево и не отходил, а мне писать очень хотелось. Изъерзавшись на ветке, я кувыркнулась прямо в канаву с водой и получила потом от бабушки по мягкому месту за розовое платье, которое так и не отстиралось. Бабушка и маму отругала. А мама всё рассказывала мне про соседскую Маринку, которая как куколка всегда — нарядная, чистенькая, по деревьям не лазит, в канаве не купается. Так мне и не поверили, что это все индюк виноват, а я не хуже какой-то Маринки. У маринкиной бабули поди и индюков-то нет!

— Ольга! Вика твоя опять кота топила в тазике — всю расцарапал!

Мама молча мажет меня каким-то кремом. Она-то знает, что никого я не топила. Кота ведь тоже мыть надо — не только меня.

— Мам, а почему все дети в садик ходят — их мамы что ли не любят?

— Глупости не болтай!

И тут мне тоже срочно в садик захотелось! Если все это глупости, значит их мамы любят, а моя меня — нет. Надо исправлять!

И отдали меня в садик. И забрали на третий день, потому что бабуля пришла вечером за мной, а меня и нет нигде. Когда я обнаружилась в шкафчике с клубничкой, бабуля отругала всех в этом садике и сказала, что сама получше присмотрит за ребенком. И забрала меня.

В тот вечер я впервые сидела у бабули на коленях и она мне показывала огромный фотоальбом с черно-белыми фотографиями. Рассказывала какая у меня мама умница и красавица была — хорошо училась, путешествовала. К ней принцы заморские сватались...

— Пока папку твоего не встретила — нехристя-басурманина. Уух, бородатый бармалей!

Тогда-то я и поняла, что каждый раз, когда бабушка маму ругает, ругается она не из-за моих проделок, не из-за маминых промашек, а из-за моего папы, который заморским принцам дорогу перебежал…