Гон, такой гон

Его, вместо привычной крупной рыбины, вечером на своих руках принес Посейдао. Позвал, не заходя под крышу ее дома-убежища, стоявшего позади храма. Она выскочила на голос – радостная, возбужденная, в предвкушении ритуала, который через несколько дней готова была вместе с жрецом провести передо всем народом. Как она ждала этого дня. Готовилась мысленно, проживая его в своей голове. Но шагнув к Посейдао, поняла – у нее есть это завтра, а вот у критянина – нет.

Он горел. Он весь горел, стоило коснуться тела рукой, чтобы понять – он весь невероятно горячий, только  холодный пот выступил на висках. И он так тяжело, хрипло дышал, будто в груди у него что-то рвалось. Показалось, он пытался что-то сказать, но сухой язык его не слушался.

И вонь, эта неимоверная вонь, которой он пропитался, таская трупы. Она почти отшатнулась, почти. Неимоверным усилием заставила себя продолжить осмотр… уже понимая, этот запах… Этот удушающий смрад – он не просто на его коже. На голени юноши – глубокая, сочащая гноем с тошнотворным запахом, рана. Скверна вошла в него. Скверна его захватила.

Она почувствовала как у нее задрожали губы – как у обиженного ребенка. А следом пришла злость. Не будет обряда. Не будет праздника. Не будет! Ничего этого просто не будет! Великая мать отвернулась от нее?  Или… Или она ее просто испытывает? 

Эта последняя мысль очистила разум. Ушла обида. Ушла эта детская незрелая злость. Схватив факел она прошла в храм, зажигая курильницы, смела с овального алтаря подношения. Позвала:

— Неси его сюда! Клади на алтарь…

— Хэкайтээ, но скверна…

— Клади, я сказала! И беги за Хайдесом. Скажи… Скажи, он нужен немедленно! Пусть несет смолы, пусть несет то, что я дала. Пусть несет все свои самые сильные травы! Мы… мы еще пободаемся, кто кого.

Она вставила факел в держатель на стене, посмотрела на своего рыбака. Сказала мягче:

— Ну, что стоишь? 

А сама метнулась, принесла воды с уксусом, губку. Обтирала горящее в лихорадке лицо, омывала горячее тело. Казалось, или оно немного, ненадолго становилось холодней? Может, только показалось? Она омыла тело, дошла до раны, чуть сжала края, и снова потек этот обильный, жидкий с тошнотворным запахом гной… 

Ее вновь замутило, а критянин даже не вскрикнул – так и лежал, совершенно нагой на алтаре, пялился невидящим взглядом куда-то сквозь свод…

Она вновь положила ладонь на пылающий лоб. Снова намочила губку. Снова как в первый раз омывала лицо и тело. И снова. И снова. 

Злость, какая же злость и тоска. Почему не идет жрец? Почему все нет Посейдао? Она хотела метнуться на улицу, посмотреть. Ей было бы легче в присутствии Хайдеса. Он, он точно бы знал что делать! Он мог бы помочь. А она просто вынуждена смотреть, как бывший наследник Крита  потихоньку сгорает на алтаре ее  мира, оскверняя этим ее богов – и у них не было сил спасти его. Сил или желания… 

Мир восстал против нее. Да, однозначно.

Сам собой лег в руки бронзовый серповидный нож. Злая мысль толкнулась – прирезать этого критянина сейчас, на алтаре. Просто полоснуть по шее. И все будет кончено.

Но ведь этим ничего не исправишь. 

Она отвела взгляд, закружилась на месте. Казалось – из ее глотки исходит пронзительный тоскливый вой. Знала, что молчала. Но он, этот вой… в ответ на него забрехали, завыли, залаяли псы…

Она шагнула к алтарю. И разум ее оставил. Она смотрела своими глазами, но ее руками словно управлял кто-то иной. Руки сами сковырнули, срезали ножом почерневшую глянцевую корку на ране. Но уже не мутило – ей словно начисто отбило нюх.  Там, под коркой… Она никогда не видела такой плоти у живых. Только у мертвых. Серо-розовая и зеленовато-белесая. Это она источала тот зловонный гной. Это от этой мертвой плоти исходил смрад. 

Она сцепила зубы, на секунду прикрыла глаза, и снова рука с ножом потянулась к ране, убирая, изымая это мертвое мясо, выскребая его понемногу. Она вслушивалась в горячечное дыхание. Изредка бросала взгляд на то как юноша хватал губами воздух и снова возвращалась к ране. Снова и снова отделяла скверну от живой, красной, пульсирующей плоти. Нож добрался почти до кости – так ей казалось, когда вдруг пришло озарение – все. Скверны в ране она не оставила. 

Вот тогда вернулось и обоняние. В храме остро и сильно пахло мирром и стираксом. Их аромат перебивал вонь скверны. Рядом стоял жрец – обтирал горячее тело. Странно, она не заметила, когда он появился. Совсем не заметила.

А на плечах каменной глыбой усталость. Она, почти шатаясь, ушла к себе. Развела в воде немного меда, вернулась в храм. Хайдесс понял, придержал голову, пока она вливала в критянина воду, потом опустил. Сказал ей:

— Ты все сделала правильно. Только, боюсь, воробышек, это его не спасет. Жар не спадает. Он горит. Он сгорает.

Она завыла бы – останься у нее силы. Жалость. Острая, словно нож.  Она смотрела в лицо своего раба, чувствуя, как бешено колотится ее сердце – почти в горле. Душа ее и вызывая рыдания.

Мальчишка! Чуть старше Харрэса. Он казался ей в этот момент невероятно, нечеловечески красивым. Уже не человеком. Еще – не тенью. И надежды не было. Не было. Не было!

Пламя? Она не могла дать его чужеземцу. Да и не спасло бы оно. Дало бы три дня, а потом снова – агония… Да и просто – нельзя. 

Он в забытьи что-то шептал, или пытался – на своем языке. 

Она посмотрела на Хайдеса. Тот понял, усмехнулся. Сказал:

— Ему кажется, что он во дворце отца. Он говорит с ним. Говорит, что то был его долг. И он выполнил его… Хэккайте!

Она, опрокинув курительницу, метнулась к нише с кувшином вина, настоянном на сине-сизоватой траве. Выволокла его. Подала Хайдесу, снова схватила в руки чашу. Скомандовала:

— Наливай, не стой истуканом!

— А поможет?

— Не знаю. Может быть, нет. Наливай! Но ваше пламя оно погасило.

Это была невероятно долгая ночь. Всю эту ночь она не сомкнула глаз. Вместе с жрецом они раз за разом протирали горячее тело, вливали  юноше в рот то вино, настоянное на чудной траве, то воду с медом. 

Иногда казалось – жар спадает. Но потом он возвращался снова, и возвращался бред. Критянин то что-то шептал, то вскрикивал, то замолкал. И это молчание было самым страшным. Мгновениями ей казалось – он умер. Она хватала его за руку, и понимала – пока еще нет. Пока еще… Только пока…

И вновь хваталась за губку. В десятый? В двадцатый? В сотый, может быть, раз? И проще отступить. Сдаться. Но она смотрела на Хайдэса, сжимала зубы. Он – здесь. Он – с ней. Вместе они должны это выдержать. Раз уж ввязались в эту битву – то необходимо сражаться до конца. Пока не победят. Или…

О том, что будет «или» думать ей не хотелось. Голова плыла от ароматов стиракса и мирры – от странного дымного сочетания ароматов  смолы и сладкого дурмана.

Сколько раз за ту длинную ночь она смотрела в самую глубину широко открытых, ничего не видящих глаз? А цвета их не запомнила. Только этот взгляд – смотрящего в бездну. Только отражение света факела, закрепленного на стене.

И билось в висках – «доживи». Хоть до утра. Хоть до восхода солнца. Ритуал нельзя провести ночью. Только днем. Только при ярком солнечном свете. 

Доживи! Даже если уйдешь, ты не должен уйти оскверненным! Она гладила горячечный лоб, чувствовала под пальцами слипшиеся от пота и воды с уксусом, волосы… Шла к кувшину с вином, плескала его на дно чаши, возвращалась, и разжимая зубы – вливала в критянина его по глотку.  

Она плакала – от усталости, от отчаяния. От одной мысли что завтра ей в спину полетят камни – она напрасно осквернила алтарь. Хоть она и любима богами, но у людского терпения не бесконечен  предел. 

Она плакала, но не уходила, хоть жрец ее гнал.

Он и сам в какой-то момент опустился на пол, смотрел на нее понимая, всю бесполезность упрямства. Не хотело гаснуть это, зажженное скверной, пламя. Не отступало в отличии от святого огня.

И все равно…

Она так и не поняла когда, в какой момент наступил рассвет. Очнулась, видя как карабкается в вышину яркий белый солнечный диск.

Критянин уже не хрипел. Лежал. Вдыхал – глубоко и редко, словно цеплялся губами за воздух. Всхлипывал иногда. Если бы не это судорожное дыхание, она бы подумала – ушла душа и он остывает.

 Хайдес вновь ее гнал, говорил что-то. Говорил, ей нужна передышка. Хоть немного. Съесть кусок сыра. Выпить воды. Ей казалось – он не хочет чтобы она видела. Эту смерть. 

Ее вдруг потрясла тишина – отсутствие хрипа, всхлипов и стона. Обернулась – критянин так и лежал на алтаре. Дышал… Ровно вздымалась и опадала грудь. Тихо. Совершенно тихо.Неправдоподобно.

Солнечный свет падал на него – показалось, на лице мелькнула тень совершенно счастливой улыбки. Она шагнула к нему – поймать последний выдох, закрыть глаза и вдруг ощутила запах – запах перебивший аромат благовоний, животный и кислый. Бешенство ударило в голову. Этот… Этот клятый критянин опять осквернил алтарь – струйка мочи текла по камню, стекала на и без того мокрый пол.

Бешенство… А следом отчаяние. Она не понимала, чему радуется Хайдэс, почему  еще мгновение назад вялый и апатичный жрец вскочил на ноги, почему вдруг с прежней уверенностью и силой хлопочет вокруг критянина, тело которого все еще было горячим.

Дошло – толкнулось из груди горячей волной, пережало горло. Критянин дышал. Бился под пальцами пульс – не дробным отзвуком рассыпавшегося гороха – равномерным боем накатывающихся на берег волн..

Как через толстую стену пробилось:

— Воробышек, радуйся…