Как "кровавый деспотизм" страну до революции довел.

Как "кровавый деспотизм" страну до революции довел. 

Как бунтовали студенты при "кровавом самодержавии" Р.В.Иванов-Разумник в мемуарах «Тюрьмы и ссылки» живописует положение студентов, арестованных за антиправительственную деятельность.

«Время действия - полдень 4 марта 1901 года, место действия – площадь Казанского собора в Петербурге. Площадь залита многочисленной толпой: студенты «всех родов знания», главным образом универсанты, но много и технологов, и горняков, и путейцев; молодые девушки – слушательницы Высших Женских Курсов. Много и штатских людей, среди них немало и пожилых. На демонстрацию эту созвал нас подпольный студенческий «Организационный Комитет», чтобы выразить этим протест против мероприятий министра народного просвещения Боголепова, создателя «временных правил» о сдаче в солдаты студентов, наиболее замешанных в бурно развивавшемся студенческом движении. Боголепов был убит выстрелом бывшего студента Карповича 14-го февраля 1901 года, но «временные правила» не были отменены. В виде протеста мы объявили забастовку в стенах университета, а теперь заключали ее демонстрацией на улицах города; тысячи студентов отозвались на призыв Организационного Комитета. В этот день после демонстрации арестовано было около полутора тысяч студентов, в том числе и я.
Итак – я в тюрьме! – в первый, хотя, как оказалось, к сожалению, и не в последний раз в своей жизни. С любопытством стал я осматриваться. Большая светлая камера шагов в пятнадцать длиною; широкое, забранное решёткой окно, а из него – далекий вид на сады Александро-Невской Лавры и на южные кварталы Петербурга. Двери в коридор нет, ее заменяет передвигаемая на пазах решётка с толстыми прутьями, сквозь которые можно просунуть не только руку, но, пожалуй, и голову. Посередине камеры – длинный узкий стол и две такие же длинные скамьи; несколько табуреток. Вдоль правой стены – двенадцать подъёмных коек, вдоль левой – восемь, а в левом углу - сплошная железная загородка в рост человека, за ней – уборная, культурные «удобства» с проточной водой, раковина и кран. Какой-то остряк, пародируя наши студенческие «временные правила», уже вывесил в этом укромном уголке «временные правила» для пользования сим учреждением: воспрещается входить в него за час до и за час после обеда и ужина. Койки – легкие, подъёмные: холст, натянутый между двумя толстыми палками, и небольшая соломенная подушка; поднимал и прикреплял к стене свою койку кто хотел. Тепло, – паровое отопление. Чисто, – ни следа тюремного бича, клопов, им негде было завестись. Чистые стены, выкрашенные масляной краской.
С первых же дней нашего пребывания мы завоевали себе такие вольности, что тюрьма превратилась в какой-то студенческий пикник. Шум, хохот, хоровые песни гремели по всем камерам; мы отвоевали себе право по первому же нашему желанию выходить в коридор и посещать товарищей в соседних камерах; коридорный страж то и дело гремел ключами, выпуская и впуская нас. На третий день начальству это надоело – и решётчатые двери в коридор были раз навсегда открыты и днем, и ночью; мы могли свободно путешествовать по всему этажу, воспрещено было только спускаться во второй этаж, где сидели курсистки, отвоевавшие себе такие же права. В первый этаж согнали «уголовников», с которыми мы немедленно вступили в общение, спуская им из окна на веревках и записки, и папиросы, и всяческую снедь.
Чем и как кормила нас тюрьма – совершенно не помню, да это и не представляло для нас ни малейшего интереса: уже на второй или третий день разрешены были неограниченные передачи с воли. Наша камера была особенно богатой, так как в ней оказалось большинство петербуржцев и мало провинциалов. Что ни день, то один, то другой из нас получал богатые передачи от родных и знакомых. Я получал огромные домашние пироги; семья милых друзей, Римских-Корсаковых, присылала мне целые корзины с фруктами – яблоками, грушами, апельсинами, виноградом. Другие товарищи получали столь же обильные дары.
Но съесть всё оказалось невозможным; тогда мы связывали остатки в газетный пакет и спускали на веревочке в первый этаж, уголовникам, откуда тем же путем приходила благодарственная записка. Известный табачный фабрикант Шапшал, сын которого разделял нашу участь, прислал нам 10.000 папирос, время от времени повторяя такой подарок; выкурить всё было невозможно, и мы снова делились присланным с первым этажом, доказывая этим свою «сознательность».
Через неделю были разрешены свидания, – и они тоже представляли собою нечто вполне необычное в тюремных условиях. В обширном зале первого этажа, заполненной столами и скамьями, собирались два раза в неделю после полудня родные, друзья и знакомые заключенных студентов и курсисток. Нас поименно выкликали по камерам – «на свидание»!; мы спускались вниз и попадали в жужжащий улей, не сразу ухитряясь найти в нем родных и друзей; усаживались за столами. Надзора никакого, да и какой надзор возможен в толпе из сотни посетителей и стольких же арестантов и арестанток? К студентам без родни в городе приходили фиктивные «невесты», к курсисткам – такие же «женихи»; к одному из коллег пришли три невесты сразу, так что начальник тюрьмы, вызвав к себе счастливого жениха, попросил установить его, какая же из трех невест настоящая? Но в том-то и дело, что «настоящей» среди них не было; тогда невесты эти решили ходить по очереди. Шум и веселье царили на этих необычных тюремных свиданиях, а если какая-нибудь старушка и утирала слезы, оплакивая заблудшего сына, то старалась делать это втихомолку. Час свиданья проходил незаметно, и мы веселыми группами возвращались в свои камеры, еще на лестнице начиная распевать песни.
Книг было передано нам множество и выбор чтения был большой. Но надо правду сказать, что мы плохо соблюдали поговорку – делу время, а потехе час, предпочитая, наоборот, предоставлять час делу, а остальное время отдавать потехе. В самой большой камере, так называемой «восточной», устраивались из столов настоящие подмостки для театра, где почти каждый вечер давались импровизированные представления, концерты, скетчи. Иногда представления заменялись докладами и лекциями на разные темы, с последующим горячим обменом мнений.
Любители карт «винтили» с утра и до вечера. Был устроен «общекамерный шахматный турнир Пересыльной тюрьмы», в котором приняло участие после строгого предварительного отбора пятнадцать человек: играя тогда в первой категории, я легко выиграл все 14 партий подряд и получил приз – красиво разрисованный диплом на звание «шахматного тюремного чемпиона».
Недели через полторы прибыли в тюрьму жандармские офицеры, и нас пачками стали вызывать на допросы. Мы заранее решили отвечать на вопросы однотипно: в организациях и партиях не состоим, на площадь Казанского собора явились 4-го марта с исключительной целью протестовать против сдачи в солдаты наших товарищей. При таком порядке допросов неудивительно, что несколько сот человек были допрошены в три-четыре дня. Прошла еще неделя – в тюрьму явились те же жандармы и предъявили каждому из нас именную бумагу, гласившую, что имя рек такой-то исключен из университета и высылается из Петербурга; предлагается самому ему выбрать то место или город (за исключением университетских), в коем он желает иметь местожительство.
Я написал: имение Д-и, Н-ской губернии П-ского уезда; это было имение семьи моего кузена, профессора П. К. Я., где я проводил почти каждое лето, а теперь мог встретить и весну. Жандарм сообщил нам, что завтра же все мы будем освобождены и должны будем дать подписку о выезде из Петербурга в недельный срок; в случае невыезда будут приняты «решительные меры».
Наступило «завтра». Шумное прощание с товарищами, овация начальнику тюрьмы (с речью одного коллеги: «Хоть вы и тюремщик, а все-таки хороший человек! Желаем вам перестать быть тюремщиком и остаться человеком!»). И всего-то нашего пребывания в этой необычайной тюрьме было меньше трех недель...
Всей нашей очень сдружившейся камерой отправились мы прямо из тюрьмы к фотографу и снялись группой; фотография эта сохранилась у меня до разгрома моего архива войной 1941 года. Потом – по домам: объятия, слезы, соболезнования. Потом – на 10-ую линию Васильевского острова, в знаменитую нашу студенческую «столовку»: веселые встречи с товарищами, выпущенными из других тюрем. Потом – шумная неделя предотъездных сборов, ликвидация университетских дел, хождение в полицию для выправки «проходного свидетельства».

В конце апреля я получил официальную бумагу: имя рек сим извещается, что он снова принят в университет и имеет право вернуться в Петербург для продолжения учебных занятий и сдачи экзаменов».

Короче все отделались легкий испугом, если и тот имел место.  

А как обстояли дела на знаменитой Нерчинской каторге? Павел Путилов занимая должность атамана 3-го отдела Забайкальского казачьего войска, провел инспекцию тюрем Нерчинской каторги.

 «Каторжные, осужденные за государственные преступления, на хозяйственные работы не назначались и администрация к ним при разговорах, в отличие от общеуголовных арестантов, обращалась на «вы»; режим в этой тюрьме был ослаблен до крайности, в особенности при начальнике тюрьмы Покровском...: при нем камеры днем не запирались, и арестанты свободно ходили из камеры в камеру; у каторжных, осужденных за государственные преступления, существовала коммуна, и деньги поступали в общую кассу; телесные наказания совершенно не применялись, для заведывания библиотекой политические каторжные из своей среды избирали особое лицо и т. п.».

Вот такая "кровавая тирания". Все вопросы от чего произошла революция думаю отпадают сами собой. Большевики зная систему изнутри, такую ошибку конечно не допустили и получается правильно сделали. Малой кровью спасти от большой, только не понятно, где граница малой крови.    

И еще хотелось обратить внимание, что революционеры это преимущественно  не крестьяне с рабочими, как принято считать, а интеллигенция и дворяне. В руководстве той же РСДРП(б) крестьян не было. Главный "крестьянин" Михаил Калинин никогда не пахал землю, крестьянином по факту он был только до 11 лет, а дальше пансионат у местного помещика. Рабочих в рабочей партии было около 10% и в отличие от западных социал-демократов наши не боролись за улучшения условий рабочих, а боролись за революцию.  Всё или ничего, максимализм и идеализм людей не стоящих за станками.       

Так, что это дворяне с интеллигенцией сбросили царя поставив крестьянскую страну перед свершившимся фактом. И гражданскую войну именно они начали меж собой, но в стране, где сельского населения 80% гражданская война может быть только крестьянской. Война Белых и Красных это когда одни крестьяне убивали других крестьян, а по другому быть и не могло. И Красный и Белый террор это крестьянский террор с его необузданной жестокостью. 

Известный журналист 1920-х годов Андрей Кручина в очерке «В глухом углу, в Кузнецке» (1923) сообщает: «Имя партизана Рогова надолго останется в памяти населения Кузнецкого округа… Со своими „молодцами“ он чинил суд-расправу над всеми, у кого нет на руках мозолей… Не вешал, не расстреливал, а просто отрубал голову всякому, кто, по его мнению, „враг народа“. В Кузнецке Роговым отрублено семьсот голов. Разбиты наголову учреждения, все бумаги в учреждениях, книги — всё предано огню. Разрушены или сожжены все церкви и дома богатеев… Печать роговщины до сих пор лежит на Кузнецке. Почти четвёртая часть домов в городе зияет чёрными впадинами вместо окон…».

В будущем Новокузнецке всех кто без мозолей просто казнили холодным оружием, даже не расстреливал. Павел Путилов, это тот что возмущался на счет правил на Нерчинской каторге, вообще в Кузнецке был привязан между плах и распилен пилой заживо на части. Красный и Белый террор был ужасен. Население выбрало Красный по тому, как большевики хоть установили монополию на террор и с легкостью казнили и своих за своеволие. Рогова, что в Кузнецке устроил политицид   (истребление по политическому признаку) Красные сами занулили, в то время, как Белые закрывали глаза на самосуды. Потом в эмиграции писали, что мы зверствами не занимались, а если кто на нашей территории мстил коммунистам, так это их право. Вот за это попустительство Белых и не поддержал народ. 

Победа большевиков это еще большое везение, они быстро навели жесткий порядок. Иначе крестьяне продолжили бы и дальше друг друга выпиливать. Антагонизм в селах был огромный, да и в городах он вылился потом в массовые доносы. И доносили не по классовому признаку, и в деревнях разборки классовым признаком лишь маскировали. 

Если до гражданской войны кулак по сути значило сельский ростовщик, то с её началом де факто стало значить враг советской власти на селе. Не хочешь отдавать хлеб, значит кулак, целые губернии охватывали кулацкие восстания. Любой бандитизм это проявления кулачества, если судить по советским статьям, кулаки только тем и занимались, что избивали, убивали, поджигали. Кулачество теперь это про бандитизм и террор, а не про суды и кредиты. А с учетом, что как известно кулаки вовлекают в свои сети середняков и бедноту, то в итоге  кулаком, а если гол как сокол, то подкулачником, могли называли любого, с кем хотели посчитаться за любые обиды. М.И. Калинин констатировал, что органам власти в области раскулачивания в 95% случаях приходится играть сдерживающею роль, иначе жди самосудов.