Властелин пустоты

— Витя, ты что, в бегах? — спросила Клавдия Петровна, деликатно просовывая нос в мою дверь. — Или, не дай бог, ремонт затеял?
— Нет, Клавдия Петровна. Я оптимизировал пространство.
— Пространство-то есть, — она оглядела голый коридор, где сиротливо торчал один гвоздь. — А жить где?
— Жизнь — она внутри, — постучал я себя по лбу. — А вещи — это тлен. Вот скажите, зачем вам три ковра?
— Как зачем? — опешила соседка. — Один — чтобы тепло. Второй — чтобы красиво. А третий — чтобы пятно на втором закрывать.
— Вот! — я поднял палец. — Пятно. Вещи порождают проблемы. Нет ковра — нет пятна. Нет пятна — нет проблем. Логика.

Началось всё с носка. Обычный носок, найденный под кроватью. Он лежал свернувшись калачиком, как умирающий лебедь из шерсти и полиамида. Я посмотрел на него. Зачем он мне? У него нет пары. Он одинок. И я одинок. Но я хотя бы целый, а он с дыркой.
Я выбросил носок. И почувствовал зуд.
Зуд очищения.
Я оглядел квартиру. Шкаф. Гроб на ножках. В нем хранятся вещи, которые я не носил со выпускного. Я разобрал шкаф. Моль, потеряв дом, вылетела и села мне на плечо с немым вопросом: «А жрать что будем?».

К среде я избавился от лишнего.
К пятнице — от необходимого.
В комнате остался стул. Один. И лампочка.
Я сел на стул. Тишина. Если чихнуть, эхо говорит «будь здоров» еще минуты три.
Ко мне зашел Леха. Мой друг, человек практичный, который знает, где курица по акции, а где бензин разбавляют.
Он вошел, по привычке начал снимать ботинки, но понял, что ставить их некуда, и так и замер с одним ботинком в руке.
— Витек, — сказал он осторожно. — Ты это... Все на «Авито» толкнул? Почем шкаф ушел?
— Я его выбросил.
— Выбросил? — у Лехи дернулся глаз. — ДСП? Советское? Да ему сносу нет! Ты хоть петли скрутил?
— Леха, я выбросил саму идею хранения. Я теперь минималист.
— Ты теперь идиот, — констатировал Леха. — Спать на чем будешь?
— На полу. Это полезно для позвоночника. Йоги спят на гвоздях, и ничего.
— Йоги в Индии спят, там тепло. А у нас сквозняк из-под двери. Почки застудишь — никакой минимализм не поможет, будешь писать максимализмом. Часто и больно.

Леха ушел, оставив мне пакет сушек. «На, — сказал. — Грызи. Это еда минималиста. Дырка от бублика есть, а калорий нет».

Я жил как монах. Спал на газетах. «Вестник района». Утром вставал, шел к зеркалу (зеркало я оставил, нарциссизм не выбросишь), а на щеке отпечаталось: «Прорыв теплотрассы неизбежен». Символично.
Клавдия Петровна начала оставлять у моей двери миску с супом.
— Поешь, Витенька, — шептала она через дверь. — Там с фрикадельками.
Я съедал. Гордость гордостью, а фрикадельки — это белок.

Однажды пришел участковый. Капитан Синицын. Он долго вытирал ноги о то место, где раньше был коврик.
— Поступил сигнал, — сказал он, оглядывая пустые стены. — Граждане беспокоятся. Говорят, тут притон. Но для притона нужно хотя бы... лежбище.
— У меня храм, товарищ капитан. Храм чистого разума.
Синицын подошел к моему стулу. Единственному предмету мебели.
— А если я сяду? — спросил он. — Он выдержит представителя власти?
— Садитесь. Это стул системы «Венский». Он пережил революцию.
Синицын сел. Стул скрипнул.
— Неуютно у вас, гражданин. Человеку нужно обрастать. Гнездоваться. А у вас как в зале ожидания. Вроде пришел, а вроде и не здесь. Паспорт покажите.
Я показал.
— Прописка есть. Место жительства есть. А жизни нет. Странно.
Он ушел, написав в протоколе: «Обстановка спартанская. Подозреваемый склонен к аскетизму или к переезду, сам не знает».

Кризис наступил ночью.
Было холодно. Газета «Вестник района» грела плохо, новости в ней были холодные.
Я лежал на полу. Болел бок. Болело плечо. Болело чувство собственного достоинства.
Я смотрел на лампочку. Она горела. Ей было все равно.
Я захотел повернуться на другой бок. Повернулся. Кость ударилась о паркет. Звук был глухой, как удар молотком по пустой бочке.
— Ай, — сказал я. Эхо ответило: «Ай-ай-ай...», как будто укоряло.
И тут я вспомнил свой диван.
Старый, продавленный, цвета «испуганная жаба». Но какой же он был мягкий. У него была ямка. Моя личная ямка, высиженная годами. Она обнимала меня. Она принимала форму моего тела, как родная мать.
А теперь я обнимаю паркет. Паркет жесткий. Он меня не любит.

Я сел.
Вот я. Свободный. У меня нет вещей. Нет привязанностей.
Я могу встать и пойти куда угодно.
Но идти некуда. И незачем.
В пустоте нет смысла. Смысл появляется там, где есть за что зацепиться взглядом. А тут взгляд скользит и падает.
Я представил, как я умру. Войдут люди. И скажут: «Ну, хоть выносить ничего не надо. Удобный покойник».
От этой мысли мне стало страшно. Я не хочу быть удобным покойником. Я хочу быть неудобным жильцом. Чтобы после меня остались горы хлама, в которых потомки будут рыться и материться: «Зачем дед хранил эту сломанную лыжу?!».

Я встал. Надел пальто (оно лежало горкой в углу).
Магазин «Мир диванов» работал круглосуточно. Для таких, как я. Для тех, кто в три ночи понял, что жизнь без поролона невозможна.
Я вошел в зал. Там стояли они. Диваны. Мягкие гиганты. Плюшевые бегемоты.
— Мне нужен он, — я ткнул пальцем в угловой монстр с подушками в цветочек.
— Модель «Уют-Люкс», — зевнул продавец. — Пружинный блок, ящик для белья, антивандальная ткань.
— Беру. И доставку. Сейчас.
— Сейчас двойной тариф.
— Плевать. Тройной. Но чтобы через час я в нем лежал.

Мы тащили его по лестнице. Я и два грузчика. Диван застревал. Он не хотел проходить в пролеты. Он сопротивлялся, как живой.
— Куда ж ты такую бандуру в хрущевку прешь? — пыхтел грузчик.
— Это не бандура! — кричал я, прижимаясь щекой к обивке. — Это фундамент счастья!

Мы занесли его. Поставили посреди пустой комнаты.
Это было зрелище. Голые стены, голый пол, лампочка на проводе — и ОН. Диван в цветочек. Как император на руинах Карфагена.
Я лег.
Спина провалилась в мягкое. Пружина скрипнула: «Привет, хозяин».
Я закрыл глаза.
Тепло. Мягко.
Я не стал покупать телевизор. И ковер не стал. Пока.
Но я понял одну вещь.
Минимализм — это хорошо, когда у тебя есть выбор. Когда ты можешь лечь на пол, зная, что рядом стоит диван. А когда дивана нет — это не минимализм. Это просто пол.

Утром пришла Клавдия Петровна с миской каши.
Увидела открытую дверь. Увидела диван. И меня на нем, укрытого пальто.
— Господи, — перекрестилась она. — Ожил. Оброс.
— Да, Клавдия Петровна, — сказал я, не вставая. — Эволюция. Сначала мы выходим из воды на сушу, а потом с пола на диван.
— Тебе коврик принести? — спросила она. — У меня лишний есть. С оленями.
— Несите, — махнул я рукой. — И вазу, если есть. Страшную. Чтобы было о чем жалеть.