Воронеж. Часть II. Лесопарк превращается в лес

26.06.2019

  Влажные субтропики подмигивали лианами. И всё же сосновый лес северной окраины Воронежа сохранял колорит той концентрации тепла, переходящего в жар, какая только бывает в умеренных широтах. Лесостепной оттенок этих широт пока ещё не слишком стремился добавить дополнительного тепла к летнему дню. Погода оставалась в меру расслабленно тёплой. Предвкушение большего задавала широкая просека с нарушенной корочкой почвы и откровенно зиявшим песчаным ложем.

 Оно напоминало о предпочтениях сосновых боров – песках и супесях. Эти почвообразующие породы составляют то неизменное единство, которое связывает краснолесья что окраин древнего Серпухова, что Кунеевского бора внутри столицы российского автопрома. Северный лес же Воронежа стоял на промежуточной ступени между лесопарком и уже не городским массивом. Никуда не уйти от рядовых посадок сосен, но и рябины, с неосознанной заботой распространенные дроздами, разрушали пустоту регулярных рядов. Однако эти же рябины – рябины гибридные – оказались и первым открытием, в отличие от скорее неожиданной находки винограда. Эфемерная опушённость накладывалась на подобие вечнозелёной глянцевитости, но листья непременно указывали на рассечённость рябин. У черешка лопастям ещё нравилось проявлять самостоятельность, но ближе к вершине они сливались, оставляя мини-бухты по краям. До тебя, юного и не очень, исследователя, таксон описали в разные исторические эпохи. И всё равно захватывающий восторг от сундука с сокровищами, на который наткнулась твоя лопата или даже просто носок сапога, не переведётся. Сосновый мир изобиловал этими рябинами. Равно как и прутиками с ушками мелколистного вяза. Лес на своём южном естественном пределе выступил Ноевым ковчегом для интродуцентов, не потеряв и очарования собственной природной зоны. 

  Меня всё же более всего интересовали дубы, причём отнюдь не внушительных размеров, а те, жизненный путь которых только начинался. Молодёжь – это будущее и в мире деревьев, и в мире вокруг деревьев, и в том мире, который дышит благодаря деревьям. Нам никогда не узнать, что побуждало замечательную птицу сойку с оттенками деревянно-металлического лезвия в голосе прятать жёлуди по какой-то неведомой лесной карте. С антропоморфной точки зрения, создавать столько погребов с семенами – явно избыточно, тем более, не вспоминая о них впоследствии. Благодаря забывчивости сойки, дубки – с зубчатой зеленью – нашлись. Даже те из них, которые не доставали и до пояса, тяготели к разным типам телосложения. Помогала оценить тягу к жизни длина побега – той порции роста, которая выдалась на один сезон вегетации. Длинные побеги связывались в одну гладкую цепь с редкими перерывами в виде сдвигов. Побеги покороче собирались в головоломку – то пилой, то могучим зигзагом. Печать человеческой нетерпимости, часто, наверное, и совсем бессознательной, лежала на многих юных деревьях. Не звери, которые не могут живыми преодолеть рубеж даже двухполосной трассы чернозёмного миллионника, подгрызают прямо у корневой шейки молодые дубы. Снова они начинают жизнь уже в виде куста. 

  Впрочем, чисто биологически и сам дуб склонен фонтанировать то длинными и прямыми, то ломанными, словно ограда из спичек, осями. Лесоводы поименовали такую особенность не самым эстетичным термином «торчок». Я наклонялся к деревцам, напоминающим последние буквы латинского алфавита, чаще всего V, и отмечал их безусловное сходство с подмосковными структурами. Географический компот из факторов среды не всесилен и не может кардинально повлиять на облик абсолютно всех растений, заставив их трансформироваться до полного забвения. Но и отнюдь не беспомощен, в чём я начал убеждаться, встретив такие дубы, которые совсем не походили на более северные. Уже не дубки, а смело идущие к завоеванию полога сосновых культур дубы. Правда, по высоте они обскакали автора этих строк всего на десятки сантиметров. Видимо, ветви сильно мешали этому походу в вышину, поэтому подчинились стволу, аккуратно отступив от него на небольшие расстояния почти строго по горизонтали. «Почти» здесь едва ли не ключевое наречие, ведь, по выражению одного моего университетского преподавателя, «Природа не терпит чистоты и пустоты». И строгость линий – конечно, приближение к идеалу геометра-архитектора. 

  Не получится длительное время полноценно питаться только одним видом пищи. Подобно этому, вкушение яств фитоценозов юга лесостепи не исчерпывается дубами. Я видел, как искусственные насаждения неминуемо вовлекаются в полон естественных лесов. Об этом предупреждал подрост аборигенного клёна полевого. Матово-красными полупластмассовыми бусинками поспевала бузина. Травы, пусть и обозначали прополыхавшие в былом пожары, скрашивали вытоптанность почвы, не позволяя ей раскалиться до предела. И маленькие белочки-шишечки на песках и вокруг сизых замков полыней напоминали, что культура давно стала лесом. Всполохи подлеска нарушали и так не лучшим образом угадываемую шахматную доску сосен и будто отточенных солнцем тонких берёз. Я двигался к началу уже непосредственно природного мира.