90-ые, война и тульский Пряник

Моросило знатно. С самого утра так и сыпало холодными частыми каплями  вперемежку с редкими то ли градинами, то ли снегом... Хрен  пойми-разбери, короче.

- Так... - металлически клацнуло за спиной. - Кто тут у нас? А! Ван-Гог!

Комдив  наш, Чесноков... Оглобля под два метра, тощая, бровастая, с вывернутыми  ноздрями, густо заросшими торчащим волосом. Топчется за спиной,  грохочет матом и явно неспроста.

Так оно и вышло. Будучи Ван-Гогом,  Пикассо, Рубенсом и Васнецовым, с приставкой "долбаный", попался ему на  глаза первым. Вторым, вальяжно вывернув со стороны палатки первого БОНа,  вкрячился Пряник. Почему именно вкрячился? А как еще с Чесноковым?  Только так и не иначе. Именно так  тогда и подумалось. И, в первый раз  за все время службы в артиллерийско-зенитном дивизионе, ошибся.

- Ханин!

- Я!

- Головка... от кумулятивного снаряда! Ко мне!

И Пряник осознал простую вещь: вляпался по самое не балуй.

Сопя  и хмуря брови, по обыкновению похаркивая почти в лицо, комдив отправил  за брониками, стволами, БК и всем остальным. Даже, сука, за  противогазами. И потом, обдав истинно белогвардейским презрением к  солдатне, передал под командование молча стоящего старлея.  А старлей...  а тот служил при столовой. Полковой, само собой.  Где-то на этом  моменте стало ясно: если и попали, то не за просто так. Так и  получилось.

Через полчаса мы с Пряником подпрыгивали в КамАЗе,  несущемся из Аргуна в Гудермес. Старлей дымил "Парламентом", закинув  охранению, нам с Пряником, пачку "Ростова". А впереди... впереди маячила  задача класса "люкс": перевозка остатков продсклада. Понятно, могло  выйти так себе - макароны, щи в банках и плесневелые коробки печенья для  офицеров, но... но мало ли? Именно о "мало ли", судя по масляно  улыбающемуся лицу, думал Пряник.

Почему, собственно, Пряник? Тоже мне, вопрос... Раз с Тулы, так Пряник.

Когда  РМОшники закидывали мешки с коробками, мечта стала осязаемо прекрасной.  Нам грузили сплошь кошерное: сгуху, тушняк, крупы, соки и круги сыра  напополам с вязанками копченой колбасы. После недели в грязи у Аргуна, с  одним сухпаем на троих в сутки и почему-то переставшими сайгачить тут  да там дикими коровами, настоящая пещера с сокровищами Аладдина.

Остановку  на городском рынке могла предсказать любая гадалка, даже  слепоглухонемая. Так оно, само собой, и случилось. Старлей, вытянувшись  сеттером, берущим тетерева, рванул в гущу народа, водила ковырялся в  движке, а мы... а мы ждали.

- Тушенка есть?

То ли в СССР хорошо  учили русскому, то ли многие кавказцы специально коверкают язык, но  вопрос звучал чище, чем на родине в автохозяйстве.

- А то... -  довольно протянул Пряник и, хозяйственно открыв уже готовую коробку,  торжественно поставил на борт пузатую плоскую банку.

С ее этикетки,  как сейчас помню коричнево-желтой, на истинно правоверного и  исповедующего Ислам бородача в чистенькой дубленке, разве что не  подмигивая, уставилась розовая хрюшка. Пряник, непонимающе проследив  скрывшегося покупателя, начал открывать рот, когда из толпы штопором  вывернулся старлей. Банку наш туляк уронил вниз и пнул под лавку. И  полез за указанными тремя мешками гречки. В общем, вот так мы просрали  какой-никакой, а навар. Но судьба меня вознаградила небывалым по накалу  кулинарным шоу.

Видели когда-нибудь, как человек одновременно ест сыр, колбасу, сгущенку и запивает все яблочным соком? А я видел, м-да...

Через  четыре месяца, у Беноя, мы с Адиком оказались у Пряника, застряв на три  последних недели перед домом. Он радовался как родным, осатанев от  компании духов, жарил нам оладьи и все надеялся, что срок с дури  подписанного контракта скостят деньков на пятьдесят. И ошибся.

Когда  "восьмерка", несущая нас внутри своей грохочущей утробы домой, навернула  петлю над моим последним ВОПом, то, ей-ей, я увидел Пряника в последний  раз. Грустно шастающего по верху траншей и косящегося в нашу сторону.

Хотя, может, мне и просто показалось.