Десять книг, которые меня сделали 6

Папа у меня был человек с прямыми руками, растущими из плеч.
Несмотря на то, что происходил он из гораздо более простой семьи, чем мама, книги для него всегда были важнее, и вообще он был бы гуманитарием, если бы мог себе это позволить.
С книгами в Сибири в семидесятые годы было, ну, так себе. Папа выдирал из журналов публикуемые вперемешку со всякой белибердой толковые книги, складывал несколько частей вместе и сам переплетал, совершенно профессионально, прошивая и проклеивая декстрином, в самодельных переплетных тисках.
В результате дома у нас было приличное количество книг, которых никогда не существовало в природе. И, поскольку папа сам их более чем регулярно читал, а на место класть забывал, то мне в руки они тоже попадали без всякой системы. Что иногда страшно нервировало маму.

Это был тот самый случай.
Мне восемь лет, и меня спалили на спокойном вдумчивом чтении "Песчаных капитанов". Книгу спрятали. Дня через два меня спалили с ней снова. Джиджи, ну ты же понимаешь, что это не детская книга? - сердито сказала мама.

Я не понимала. Почему Марийкино детство про дочку кухарки в дореволюционном и вовремяреволюционном Житомире или Мишкино детство про дореволюционную деревню где-то под условным Воронежем - норм детское чтение, а Дора и Педро в Баийя Бланке значит - недетское.  В чем разница? Что эти уже совсем сироты? Так вон, Дети подземелья вообще в школьном учебнике?
Короче, мама ее прятала, я находила и читала дальше, это продолжалось какое-то время, наконец  Дора умерла, Колченогий умер, Кот зарезал сутенера своей подружки и стал ее сутенером сам, Педро, лежащего в лодке, океан прибил к берегу, книжка кончилась, я взяла что-то другое.

Вроде ничего не произошло.
Тут наступил  пубертат, с ним  девяностые,  маленькая вера, плюмбум, спид-инфо, ночные бабочки и прочая соблазнительная для многих пурга. И неожиданно оказалось, что у меня в голове уже лежит прописанное глубоко в биосе убеждение, что в проституции нет ничего увлекательного, это тяжелая и очень противная работа; что нищенствовать, если уметь, то это ничего, но если не уметь, то плохо. Что свободный рынок - это всегда, в том числе, рынок человечины. Что ухо нужно держать востро. Что можно продавать, в том числе, умение смотреть на людей и видеть их - за "о, меня видят" люди готовы платить. Что романтичная жизнь чрезвычайно хороша, но чрезвычайно коротка.

И еще. Вот эта песенка, которую вы наверняка уже мурлыкаете  - она СОВЕРШЕННО не оттуда. Те камрады могли петь для себя  какую-нибудь Тенго уна камиза негра, или еще что-то такое залихватское и с кровищей, но не слезливую песенку "и я ни в чем не виноват" - те камрады во многом были виноваты, и знали это о себе. Ну, как не виноват - на одном десяток трупов, на другом пяток ограблений, на третьем много чего еще, вам не надо знать что. Зачем мы будем хныкать?  Кроме как на работе. На публику - пожалуйста, и порыдать, и язву наклеить, и похромать пожалостливее.
А дома нет.

Дома мы похохочем.

что-нибудь вот такое. Очень физиологичное, грязное, яркое и с финальным бдыщ.

И, что характерно, "Сто лет одиночества" в тринадцать лет на эти дрожжи тоже прям хорошо пошли. А, тип, знаю-знаю, видались.
Я их прочла тихонечко, уже понимая, какие именно моменты могут нервировать старших, и тут как-то на каком-то семейном сборище отец, витийствуя, цитирует из Ста лет какую-то историю, а я ж в каждой бочке затычка - его взяла и поправила, нет, говорю, типа, Ремедиос-то на простыне улетела, а не на полотенце. Отец поднял бровь, смотрит на меня и молчит. Гости переглядываются, вообще не въезжают, что случилось.
Папа говорит:

- А точно, да. Ты права.
И дальше что-то рассказывать, ну я чо, я ок дальше в тарелке ковыряться.