Немного о стихосложении

Любое стихотворение (кроме верлибра, но стихи ли это вообще?) накладывает на автора некие ограничения. Ты выбрал ямб или, не к ночи будь помянут, амфибрахий -- и ты уже не можешь использовать любые, какие захочется, слова и ставить их на любое, какое захочется, место. Ты пишешь в рифму -- и выбор слов еще сильнее ограничен. А уж если ты захотел использовать какую-нибудь из жестких форм -- сонет, вирелэ, онегинскую строфу, октаву как в пушкинском "Домике в Коломне" или, не приведи Господь, "твердую" балладу во французском стиле ("Я попаду в конце посылки", ага) -- и ты зажат в такие тиски, в которых вертеться может только очень умелый версификатор.

Настоящие, хорошие, продирающие до костей стихи -- не просто те, в которых запрятана мысль или эмоция, от которых волосы встают дыбом и меняется восприятие жизни (то, что называют модным словом "катарсис") -- это стихи, которые -- как будто обычная разговорная речь. В которых нет ни бросающихся в глаза инверсий, ни явно искусственного выбора слов.  

На самом деле все это есть всегда -- потому что стихи ограничивают. Но мастерство автора как раз и состоит в том, чтобы сделать это ограничение незаметным для читающего или произносящего.

И, скажем, если автор сочиняет венок сонетов, то нельзя не восхититься тем, как он заплел четырнадцать не самых простых по форме стихотворений так, что из их первых строчек сложилось пятнадцатое, в этой же форме.

Но я даже не назову сходу стихотворцев, которым это удалось бы так, чтобы не вылезали ни искусственный порядок слов, ни натужный их выбор, обусловленный ограничениями формы.

Писать стихи в жесткой форме так, чтобы они воспринимались как разговорная речь --  невероятно сложно, на самом деле. Перечитывая Данте в переводе Лозинского (который, безусловно, гений в этом смысле) -- то и дело натыкаешься на корявые фразы и следы натужного поиска слов, которые влезают в размер и рифму.

А вот это -- то, как надо:

Хочу я спать. Сидеть мне невтерпёж

над текстом надоевшего отчёта.

Начальству тот отчёт — вынь да положь,

а мне о нём и думать неохота.

До совершенства слишком далеко,

а делать плохо — стыдно и обидно.

И вот копаюсь, хоть и нелегко, 

копаюсь долго, а конца не видно.

Напрямоту — хоть глупостью слывёт 

та прямота, будь сказана начальству, — 

натяжек наглых полон тот отчёт

на грани неприличного нахальства.

И занят я не тем, чего хочу,

а что хочу — о том уж и молчу…