Полный текст перевода того самого рассказа

А У МЕНЯ МАМА НА АФРИКАНСКОЙ ФЕРМЕ ПОЖИЛА!

Перевод рассказа нобелевского лауреата литературной премии за 2021 год.
Рассказ написан в 1984 году.

Разумеется, никаких "попаданцев" в классическом смысле там нет: это просто один из предлагаемых платформой тэгов. Да и "эротики" там тоже по минимуму - однако рассказ не перестает от этого быть "+ 18".

Примечания автора:

Гурна пишет внешне консервативным языком, использующим специцфические для среднего класса языковые обороты, поэтому там, где это возможно, я старался приблизить его стиль к разговорному русскому.

Под внешне спокойным колониальным нарративом скрывается африканская экспрессия и близкий к НЛП манипулирующий нарратив: с повторами, отсылками к бессознательному, нарочито спутанной структурой.

При этом Гурна - этнический араб, и в свой африканский нарратив он щедро вставляет арабизмы...

=======================================================================

А У МЕНЯ МАМА НА АФРИКАНСКОЙ ФЕРМЕ ПОЖИЛА!

Послышалось, как дочь, Хадиджа [1], говорит: «А у меня мама на африканской ферме пожила!» Дочь предпочитала, чтобы её называли Кади, особенно при подружках, и Муна [2] старалась не забывать. В тот день дочка и две её обычные гостьи, Клэр и Эйми, как раз досматривали «Из Африки» по видео. Так у них по воскресеньям заведено: ходить по очереди в гости друг к другу и фильмы на видео смотреть. Ну, то есть у них-то с дочкой в доме видео, а у остальных – DVD.

И вот – кино заканчивается, тут Кади и проговорила, как раз в то самое выпавшее под конец истории мгновение тишины. Эхом вослед повторявшейся заплачке к фильму: «я владела фермой в Африке», произносимой, точно придававшая Карен Бликсен трагизма хриплая панихида по природе. Потерянная любовь, потерянная ферма, потерянный рай, Прогрешение… Тогда-то и произнесла Кади: «А у меня мама на африканской ферме пожила!».
Муна сразу же захотела ворваться к ним и сказать, что все было совсем не так, что не так всё было. Но услышала, как одна из них прыснула секундным смешком после слов Кади, и задумалась, и не пошла. Кажется, это Эйми там расхихикалась — то ли от удивления, то ли от удовольствия. Что, правда, что ли у тебя мама - и?!… Наверное, Кади просто так сказала, перед подружками малолетними похвастаться.

То была история из детства, из дальнего дома. Когда дети были младше – слушать любили. Порой так и выспрашивают, всё им расскажи, словно понимают, что к чему. Джамаль [3], старший, бывало, в подробностях запоминал, а про людей из рассказов говорил, будто знаком с ними лично. Ну, у дядюшки Абдаллы [4] всегда так с деньгами, верно? Тот ещё жмот. Теперь-то Джамаль вырос настолько, что и огрызнуться может, и гуляет где-то сутками, дома не ночует, занимается неизвестно чем. Одежда его слегка подванивает потом и дымом, и дешевой едой, которая у Муны ассоциируется с заведениями, где бывает молодежь, но сын кричит, а после дуется, если она заходит к нему в комнату, прибрать одежду в стирку. Ему и так нормально, как есть. Похаживает вразвалку, но дёргано, будто ноги от бедра под ним тают. Да и что ему фантомы из детства. Ну или когда приходится интерес изображать, потому что напомнила сыну кого-то, с кем он раньше общался с некоторой доверительностью — всё кивает да кивает, лишь бы она закончила поскорей, лишь бы рассказу не разрастаться, как раньше.

А Кади не настолько верно запоминала, ей приходилось чаще повторять. Да знаешь, знаешь ты его, дядюшку Омара[5]-то, того, с фермы, на которой я несколько недель прожила, когда мне четырнадцать было. Это уже потом стали накатывать внезапные воспоминания. Как вот сейчас например: посмотрела какую-то имперскую ностальгию по страстям, вспомнила про ферму и подружкам рассказала. А у меня мама на ферме в Африке пожила… Да вот только всё совсем иначе было, никаких захватывающих поворотов, коней, хрусталя, никаких слуг, никаких народов, поставленных под ярмо, чтобы спасать их от себя же самих. Это она сама была под ярмом – у жизни и у других, это она выслана отсюда — туда, и снова – обратно теми, кто возлюбил её и завладел ею. Вот отчего подружка Кадина разхмыкалась. Знала ведь, что ну никак та жизнь не могла быть похожей на прекрасную, только что увиденную, экранную. Сразу же, интуитивно чувствуется, что мама Кади никак не могла жить на ферме в подлинной Африке распахнутых небес и глубинных теней, акациевых авеню и озаренных лампами веранд. Более вероятно, что для Кади родительская Африка была иной — той Африкой, что изредка мелькает по телевизору: забитые людьми улицы и пыльные поля, полные жмущихся к матерям детей… А может, подружка и не загадывала, что там Муна подумает. Может быть, и не разухмылялась вовсе. И Муна почувствовала себя глупо уже при одной мысли наехать на детей на всех парáх. Просто удивительно: откуда такое горькое послевкусие? Неужели в возрасте дело? В словах Кади слышалась мольба. «Ну притворитесь, пожалуйста, будто мама, когда жила в Африке, смотрелась похоже, а я сейчас — такая же, как вы». А может, и не мольба вовсе, и Африку Кади воображала исключительно как в просмотренном фильме, да и жизнь матери лишь такой ей и представлялась…

Им по четырнадцать, она бы их смутила, и больше всего – Кади, зайди она к ним и скажи, что ферма, на которой она пожила, ничуть не походила на иллюзию роскоши: маленькая, захудалая, человечная, и не в Африке, а в подлинном месте, с особым словом для всего, от запаха трав и аромата листвы до малейших перемен погоды…
В ступоре от собственного бешенства, она ни разу не шевельнулась с тех пор, как заговорила Хадиджа. Затем гнев постепенно отхлынул, сменяясь сожалением и всепроникающей виной. Ну и из-за чего тут беситься? Они живут в разных мирах. Сострадательная дочь со своими добросердечными подружками готовы оплакивать участь раненой черепашки или выбросившегося на берег морского котика, но с безразличием отвернуться от пошлых мук тех, кто, как приучили их считать, страдают по заслугам.

С воспоминаниями сложней. Забыть не получалось. Она и не понимала даже, откуда у воспоминаний неизбывность. Удивительно, неужели то же самое чувствуют и все эти прохожие на улице, все переселенцы из-за границ? Просто удивительно, насколько с расстоянием меняется память...

Приготовления велись у неё на слуху, но слушала она скорее как случайный свидетель, нежели вовлеченное лицо. Отца рядом не было, с его отъезда уже прошло несколько месяцев и возвращения в ближайшем будущем не предвиделось. Ребенком она никогда не удивлялась всем этим долговременным отцовским отлучкам. Свыклась с ними настолько, что и не замечала даже – верней, обращала внимание лишь на то, что отец живёт дома. Заживёт с ними — и всё оживает, словно мать дожидалась отцовского возвращения, откладывая до него принятие каких бы то ни было решений или серьёзных задач. Возможно, и отцу такое положение нравилось, а может быть, им, прежде чем хоть что-то доделать, приходилось выжидать отцовских денег, привозимых из долгих отлучек. В последние годы Муне казалось, что мать в отсутствие отца затормаживалась, а жизнь, которой они с сестрой жили при матери, становилась вялой.

Весь этот груз разом сделался для матери невыносимым, у неё случился срыв. Долго сидела, обхватив голову руками, сетуя на боль, не в силах выполнять простейших действий. Муна и старшая её сестра, Хава [6], сновали вокруг матери на цыпочках, выхаживали, стараясь сдерживать свои старые распри, даже когда единственным звуком, доносившимся от сестры к сестре, оставалось мерное материнское дыхание. Перед слезами оказались бессильны обе. Стоило им начаться, и материнские рыдания уже ничто не удержит, пока не выплачется. Порой из-за мелкой обиды или пустяковой болячки она рыдала весь день напролёт, пока за оплакиванием непостижимой боли ступор не охватит всех трёх.

Однажды в гости пришла тётя Амина, вот тогда-то Муна и услышала о приготовлениях к тому, чтобы отвезти ее в село. Тётя Амина [7], мамина старшая сестра, сказала, что с двумя дочерями слишком много хлопот, и она заберёт Муну к себе до поры, пока мамина усталость не пройдет. «Хава может присматривать за матерью, пока та не отдохнет и не поправит силы. А ты давай к нам, на село, мы тебе работу найдём».

Дальше она не помнит, зашла ли тогда речь о пропуске занятий, но сама Муна подумала об этом сразу же. Несколько дней без школы! За час Муна собрала узел с пожитками на несколько дней, и вот она, в одном из тех шелковых платков, которые отец привез в подарок на прошлое возвращение домой, уже идёт рядом с тетей к автобусной площадке. Запомнилось, потому что тогда она впервые платок и надела. Ферма была всего лишь в пятнадцати милях от города, в детстве она побывала там неоднократно, и дядю Омара она встречала то ли четырежды, то ли пять раз в году, потому что изредка он наведывался к ним, когда бывал в городе. Она и не предполагала, что задержится за городом на недели.

Дядя Омар был неулыбчив, но ясно, что не со зла и не от тоски. Просто не улыбался обычно, только однажды, когда увидел, как Муна поднимается по тропинке к дому. Сидел на террасе под навесом и плёл корзину из пальмовых листьев. Вскинул голову, заслышав, как они поднимаются по тропе, и все лицо его обратилось в бессловесную улыбку.
Дом стоял на склоне возвышенности, у подножия которой бежал ручеек. На шесть акров по обе стороны от ручья раскинулась за домом ферма. Ей врезалась в память первая ночь, глубокая сельская тишь. Вообще-то не такая уж и тишь, ведь там были и царапанья, и шорохи, и неописуемая тревожность неслышных ночных шумов. То была тишина, накидывавшаяся на неё с беззвучным рыком при каждом выходе во двор. Во сне до неё доносились хриплые кличи, исчезавшие, когда она открывала глаза, и еле слышно веяло перекличкой лягушек в потоке...

Ей отвели собственную комнату. «Ты здесь на несколько недель», - сказала тетя Амина, - «так что устраивайся поудобней». Дом был невелик, всего пара комнат и кладовая, не хижина, а небольшое фермерское жилище. Комнату, где она спала, использовали под кладовую по разным сезонам, так что настенная побелка впитала несмываемые пятна и растительные соки. Небольшое оконце смотрело из-за решетки в противоположную от потока сторону, на рощу банановых деревьев выше по склону.

Ожидалось, что днем она будет при тете Амине на подхвате. Поняла, что на самом деле это чтобы за ней легче присматривать, потому что ей четырнадцать и она девушка. Помогала подметать двор, готовить, стирать, чистить фрукты и раскладывать их по корзинам к перевозке на городской рынок. Сперва уставала, но потом встроилась в скучную рутину, оказавшуюся неожиданно приятной. После обеда, если у неё оставались силы, а дядя Омар был в настроении, он показывал, как работать на ферме, а иногда брал с собой к выходу на дорогу и они добирались даже до самого гигантского мангового дерева, под которым люди дожидались автобуса в город. Была там и небольшая лавка; пока дядя Омар задерживался обменяться приветствиями и новостями с сидящими на скамье, владелец готовил для них кофе.

- Зайди, поздоровайся с теми, кто внутри, - сказал он в первый раз. С тех пор она всегда заходила в дом поприветствовать женщин и оставалась среди них, пока дядя Омар не договорит с сидевшими под деревом мужчинами.

Однажды среди говорящих встал и пошел вместе с ними один человек. Был он намного младше дяди Омара, вероятно, слегка за тридцать, улыбчивый, с ясным, любознательным взглядом. Звали его, как сказал дядя Омар, Исса, и был он их ближайшим соседом. Она шла следом за мужчинами и по тону их разговора поняла, что они приятели. Исса, как она узнала позже, захаживал к ним часто, но сам был не местный: сопровождал жену с детьми в гостях в Пембу. Когда приходил, сидел с дядей Омаром на террасе, беседуя, смеясь и попивая кофе. Временами к ним присоединялась тетя Амина, он ведь такой замечательный товарищ. Спрашивала, как дела у жены и детей, иногда называла «сынком».

Он всегда приглашал Муну поздороваться. Для Муны не осталось незамеченным, что он втайне от остальных посматривал на неё . Не могла не обнаружить его заинтересованности. Так продолжалось несколько дней, со временем посещения стали ежедневными, тело её разгоралось под его цепким, воровским взором украдкой. Его взгляды стали уже не такими поспешными, однажды он ей тайком улыбнулся. Она ответила улыбкой и, удовлетворённая, отвернулась.

Происходившее было недвусмысленно ясным. В её присутствии при Иссе дядя Омар принимал взволнованный и смущенный вид. У тёти Амины для неё постоянно находились какие-то поручения. Но ни дядя, ни тётя ни слова ей ни сказали. Улыбки и взгляды Иссы возбуждали её, но и пугали, однако поскольку она ничего не говорила, а дядя с тётей были настороже, то чувствовала себя в безопасности, будто в игре.

Однажды ночью он появился в её окне. Наверное, не в первый раз – вероятно, он и раньше проделывал подобное. Окно с двумя половинками деревянных ставней располагалось высоко в стене. Поначалу по прибытии она боялась сельской тьмы, и закрывалась на обе ставни. Потом решила одну оставить открытой. Проснулась с ощущением: что-то случилось, и взгляд направился прямо к окну. В ночном воздухе ей хватило света, чтобы разглядеть очертания головы в окне. Прежде чем зажать рот ладонью, она не смогла сдержать испуганного вдоха. Лишь на миг, а потом поняла, что перед ней — Исса. Замерла, будто всё ещё во сне, а через миг услышала, как повеяло его дыханием. Поняла, что именно из за какого-то напряженного свойства в нём она и проснулась. Вскоре голова скрылась, но она не решалась закрыть окно, чтобы он не потянулся к ней, когда она пойдет к ставням. Почти всю ночь пролежала, повернувшись к окну лицом, без сна, изредка впадая в дрему.

Поутру вышла оглядеться снаружи и заметила небольшой ком отвердевшей почвы, на которой он стоял, чтобы заглянуть, хотя ему еще и приходилось подтягиваться на оконной решетке. Когда в тот день Исса пришел к ним в гости, она оставалась во дворе, а ответив на приветствие, расслышала в собственном голосе дрожь. Той ночью она закрыла обе ставни, лежала без сна, ждала его. Услышала, как он добрался, почувствовала его руку на створке окна, как он толкает. «Ну же, не прячься от меня», - мягко умолял он. Она лежала в темноте, вслушивалась в его дыхание. Вскоре раздался приглушенный удар: он отпустил оконные решетки. Страх оказался невыносим, наутро она все рассказала тете Амине. Какое-то мгновение тетя Амина сохраняла молчание, только погрустнела, словно Муна сообщила ей о тяжелой утрате. «Омару ничего не говори» - велела она.

Сказала собирать вещи, и через час обе они уже шли к автобусной площадке под манговым деревом. Дядя Омар не понимал, с чего такая спешка. Уточнил: «Случилось что-то?»

«Нет», - пояснила тетя Амина, - «просто забыла, что обещала отвезти ее обратно сегодня. Она ведь несколько недель уже с нами».

Муна услышала, как её окликает Кади.

- А ты сама где? - отозвалась мать.

Дочь зашла на кухню — четырнадцатилетняя, улыбающаяся, подошла к Муне, сидящей со своими воспоминаниями за столом. Склонилась к матери из-за спины, окатив голову Муны ливнем длинных волос.

- Чем занята? - спросила, чмокнула в макушку, отошла. И, не дожидаясь ответа:

- Мы сейчас к Эйми завернём. Буду через пару часов.

- На ферме в Африке… там же всё совершенно иначе было!

- А, ты слышала? - удивилась Кади, - так я их просто поддразнивала, чтобы им захотелось...

___________________________________________________________________________________

Примечания переводчика:

[1] Хадижда - «рождённая преждевременно» (араб. خديجة, от خداج‎ — «преждевременные роды»)

[2] Муна - «желание» (араб. مُنى).

[3] Джамаль - «красота» (араб. جمال‎)

[4] Абдалла (Абдулла) - «слуга/раб/последователь Аллаха (араб. عبد الله )

[5] Омар - «преуспевающий, долгожитель» (араб. عمر‎ ); в германоязычном пространстве также встречается как вариант имени Отмар, «богатый и известный» (Audamar, от аud («процветание, богатство») + mar («больше»)

[6] Хава — Ева, «живущая», «источник жизни» (араб. حَوَّاء, арамейск. חַוָּה )

[7] Амина - «честная»; «дарующая безопасность» (араб. أمينة ). В исламской традиции также имя матери Пророка (с.а.в.с.) и мусульманской королевы-воительницы города-государства Заззау, правившей в XVI - XVII веках.