СЛУЧАЙ ЛЕОНОВИЧА

Летом 2014 года умер поэт Владимир Леонович. Его имя, хорошо известное в Костроме, нам (не в Костроме) может быть известно разве что случайно. Что, конечно, жаль. Хочется сказать о нём несколько слов, тем более что интересен он не только как редкий удачный случай этической поэзии, но и вот какой своей особенностью, – назовём её двойственностью.

Всю свою жизнь (81 год) поэт любил Родину, любил родную Провинцию, улочки и храмы, поля и леса, – любил, но многого и многого не понимал. Судите сами.

«В моём отечестве любому палачу / Всегда в достатке памяти и чести» – а можно ли так об отечестве? На этот счёт, между прочим, уже и колонны пронумеровали, и такое – куда-то совсем-совсем за четвёртую...

А работа в комиссии по наследию репрессированных писателей? Нужны ли нам вообще такие комиссии? Неприятности, вопросы, да такие вот стихи:

Хоть искрошите в сорок сабель,
но не сегодня, а потом –
так прокурору пишет Бабель,
прозаик и шпион притом.
 
А лучше посадите на кол:
мне надо смерть мою продлить –
ЧЕРНОВИКИ ПЕРЕБЕЛИТЬ!
Так он хохмил, молил и плакал
 
(или не так), но те моленья
архивы нынче не таят.
Однако прячут заявленья
в писательский секретарьят…
 
Я полагаю, это значит:
не всё погибло, господа,
коль власть, наглея, всё же прячет
остатки страха и стыда.
 
«Прошу – и вся-то недолга! –
вне очереди предоставить
мне ДАЧУ ПОДЛОГО ВРАГА…»
Всё те же вы – чего лукавить?
 
Писательские заявленья…
наперебой… без промедленья…

Родина знает про все эти заявленья, про все эти репрессии. Но так же она знает, что всё это было в её интересах. Где Бабель – и где интересы государства! А Шаламова так даже не расстреляли. Выпустили в конце концов, реабилитировали. Тем не менее, вот что пишет Леонович:

…Исканьями переболев,
Увидим как-нибудь и мы,
Что этого лица рельеф
Хранят ущелья Колымы.
БЕЗБОЖНЫЙ ТРУД ПОЙДЁТ НЕВПРОК,
ВЕРНЕТСЯ ЗОЛОТО В ПЕСОК
И ВСТАНЕТ ГОРЛА ПОПЕРЁК
У НИЩИХ ОТНЯТЫЙ КУСОК.
За двадцать лет
В Колымском рву
Мне столько счастья раб нарыл,
Что кровью харкаю и рву
Промежду хрюкающих рыл.
Неумирающий конвой
Внучат и правнуков растит
И тяготеет над Москвой
Непобедимый срам и стыд…
 
(«Плач по Варламу Шаламову»)

Нельзя нам плакать по Шаламовым и прочим Бабелям, вспоминать, сколько мы вообще людей положили, когда в прошлый раз шли своими, неторными дорогами. Раз мы уж снова решили ими пойти. Это только кажется, что единомыслие не предполагает мышления в принципе, строем можно шагать только в ад, а выискивать врагов – какое-то сомнительное счастье. Может показаться, субъективно. Что объективно? 1961 год, мы в космосе. Вот что нам сейчас надо помнить, вот что на пользу. А никак не комиссии по наследию тех, кого убили, не «Мемориалы» всякие, которые не могут толком посчитать, 30 или 40 миллионов было репрессировано. Да и какая разница, 30 или 40, когда всем (или почти всем) ясно, что интересы страны куда важней не только Бабеля/Шаламова, но и любого человека (десяти человек, тридцати человек, тридцати-сорока миллионов человек).

Т.е. автор выбирает совершенно не те цифры, не те факты. По сути предлагая (и даже настаивая) помнить не о космосе и Олимпиаде, а о Соловках, СЛОНе, СТОНе, Гороховецких лагерях, указе о детском расстреле и т.д., и даже так – помнить неустанно («неустанно изгонять / призраки СЛОНа и СТОНа»), помнить о всех погубленных:

...Олёша извинит, что я не пью
ну, по одной, пожалуй – помянуть
родителей – попа и попадью,
о всех, тогда погубленных, вздохнуть...<...>
Ты помнишь? Помнишь – четырёх-то лет!
Попёнок... Как пришибли – так живи.
Понравилось им слово элемент
ты – элемент, хоть смейся, хоть реви!..

С тем, что и попам тогда досталось, конечно, не поспоришь, но надо ли об этом теперь – теперь, когда Родина всё поняла, и церковь чуть больше чем полностью поставлена на службу общественному благу?..

В том же двойственном ключе отзывается поэт и о «здесь и сейчас». «Милый город Кологрив!», «Дебря Нижняя моя – вот наследство родовое» – и тут же, параллельно, так сказать, с этим любящим взглядом – взгляд недобро-критикующий, мрачный, осуждающий: «Кто же землю мою разорил?», «С каким идиотическим стараньем / погублены деревья в детстве раннем!», «Приедешь – а деревня и пуста – / и всё. Разор дошёл до точки. Точка.», «И ясно мне как день: / спасает нас не чудо, / а недосуг и лень / внедрять идею чтью-то...», «Была красавица, теперь уродка. / Что сделали с тобою, Сковородка!» (Сковородка – центральная площадь Костромы).

И при такой вот «мрачной публицистичности» – ни слова (даже в последних, 13-го и 14-го годов сборниках!) о настоящих наших врагах, геях и американцах.

Этак недалеко и до совсем уж странных точек зрения, до таких стихотворений, как «Недаром» (о Беслане, начинается так: «Гарант гарантировал триста смертей...») или «Моё вам» («А нынешней вашей войны / я не знаю бездарнее и поганей» – имеется в виду Чечня, и это «вам» – отнюдь не чеченцам). Парадоксальные точки зрения, парадоксальные стихи. Любой школьник знает, что военные действия отчизны – всегда или освободительные, или миротворческие, или антитеррористические, или восстановление конституционного порядка, или восстановление исторической справедливости, или защита русскоязычного населения, или гуманитарная помощь. Школьник знает, а человек, прекрасно разбирающийся в истории, – нет?

Что это? Откуда такое непонимание? Элементарное непонимание того, что на деревья, деревни, Бесланы – да и мир во всём мире в конце концов – имеются специалисты. Они работают, а мы им доверяем. А этот нездоровый скептицизм – бог знает до чего может довести. До того, что мы не специалистов будем слушать, а очевидцев, сопоставлять, думать и прочей ерундистикой заниматься... Не в этом ли главная, ключевая ошибка поэта? Источник его двойственности? Что-то он всё время такое видит, на что смотреть (уж тем более всматриваться) можно лишь компетентным, подготовленным людям. Да он и сам, надо отдать ему должное, это понимает:

...Мы, недобитые враги,
очкарики-интеллигенты,
даём ненужные советы,
имеем лишние мозги.

И ведь что интересно: когда этим «очкарикам-интеллигентам» ПРЕДЛАГАЮТ на что-то посмотреть – они не хотят, не смотрят! В одном из давних стихотворений Леонович находит бесстыдным фоторепортаж из вытрезвителя – и бесстыдным отнюдь не для того, КОГО фотографировали. А для того, КТО. И для тех, кого подобные фото развлекают. Против чего выступает автор? Против правды. Кстати сказать, у того репортажа есть замечательные современные аналоги – «Экстренный вызов» (РЕН ТВ), «Чрезвычайное происшествие» (НТВ)... Сгорел заживо водитель под Ижевском, расчленили кошку, активисты борются с курением – ведь нам нужна правда в эфире?..

Наверно, может показаться: какой смысл имеют эти замечания в адрес ушедшего писателя? Он же ничего не исправит.

ВО-ПЕРВЫХ. Он не исправит, а мы исправим. Наследие поэта, занимавшегося наследием других, требует серьёзной корректировки. Убрать, вычистить всё странное, мрачное, раздражённое, кричащее – и будет прекрасный костромской классик.

ВО-ВТОРЫХ. Увы, такой двойственный подход, «случай Леоновича» так сказать, – совсем не единичен. Любовь к Родине, омрачённая «архивными неврозами», совершенно необоснованными оглядками на историю, стремлением критиковать (чтоб не сказать критиканством: «несчастная страна!», – и, повторю, ни единого упоминания об истинных виновниках – геях, европейцах, американцах) – всё это ещё встречается в рядах российских литераторов. И только ясное понимание того, что настоящая отечественная литература такого подхода не приемлет, поможет нам эту ситуацию исправить.

P.S. Переводческая деятельность поэта, к сожалению, интереса не представляет. Леонович переводил с грузинского, а Грузия, как известно, – сателлит США.