Цитаты: Леонид Андреев (21 августа 1871 — 12 сентября 1919)
Автор: Анастасия Ладанаускене
Чтобы идти вперёд, чаще оглядывайтесь назад, ибо иначе вы забудете, откуда вышли и куда вам нужно идти.
Разве не умнее: жить, хваля жизнь, нежели ругать её — и всё же жить?
В жизни так много тёмного, и она так нуждается в освещающих её путь талантах, что каждый из них нужно беречь, как драгоценный алмаз, как то, что оправдывает в человечестве существование тысяч негодяев и пошляков.
Когда художник ищет новых путей в искусстве, то не критике ли мы этим обязаны? Конечно, критике. Вспомните зайца, удирающего от гончих, — а сколько новых путей открывает заяц, позади которого гончие!
Настоящую любовь можно узнать по тому, насколько от неё человек становится лучше, и ещё по тому… насколько от неё в душе светлеет.
Книга
I
Доктор приложил трубку к голой груди больного и стал слушать: большое, непомерно разросшееся сердце неровно и глухо колотилось о рёбра, всхлипывало, как бы плача, и скрипело. И это была такая полная и зловещая картина близкой смерти, что доктор подумал: «Однако!», а вслух сказал:
— Вы должны избегать волнений. Вы занимаетесь, вероятно, каким-нибудь изнурительным трудом?
— Я писатель, — ответил больной и улыбнулся. — Скажите, это опасно?
Доктор приподнял плечо и развёл руками.
— Опасно, как и всякая болезнь… Лет ещё пятнадцать — двадцать проживёте. Вам этого хватит? — пошутил он и, с уважением к литературе, помог больному надеть рубашку. Когда рубашка была надета, лицо писателя стало слегка синеватым, и нельзя было понять, молод он или уже совсем старик. Губы его продолжали улыбаться ласково и недоверчиво.
— Благодарю на добром слове, — сказал он.
Виновато отведя глаза от доктора, он долго искал глазами, куда положить деньги за визит, и, наконец, нашёл: на письменном столе, между чернильницей и бочонком для ручек, было уютное, скромное местечко. И туда положил он трёхрублевую зелёненькую бумажку, старую, выцветшую, взлохматившуюся бумажку.
«Теперь их новых, кажется, не делают», — подумал доктор про зелёненькую бумажку и почему-то грустно покачал головой.
Через пять минут доктор выслушивал следующего, а писатель шёл по улице, щурился от весеннего солнца и думал: почему все рыжие люди весною ходят по теневой стороне, а летом, когда жарко, по солнечной? Доктор тоже рыжий. Если бы он сказал пять или десять лет, а то двадцать — значит, я умру скоро. Немного страшно. Даже очень страшно, но…
Он заглянул к себе в сердце и счастливо улыбнулся. Как светит солнце! Как будто оно молодое, и ему хочется смеяться и сойти на землю.
II
Рукопись была толстая; листов в ней было много; по каждому листу шли маленькие убористые строчки, и каждая из них была частицею души писателя. Костлявою рукою он благоговейно перебирал страницы, и белый отсвет от бумаги падал на его лицо, как сияние, а возле на коленях стояла жена, беззвучно целовала другую костлявую и тонкую руку и плакала.
— Не плачь, родная, — просил он, — плакать не нужно, плакать не о чем.
— Твоё сердце… И я останусь одна во всём мире. Одна, о боже!
Писатель погладил рукою склонившуюся к его коленям голову и сказал:
— Смотри.
Слёзы мешали глядеть ей, и частые строки рукописи двигались волнами, ломались и расплывались в её глазах.
— Смотри! — повторил он. — Вот моё сердце. И оно навсегда останется с тобою.
Это было так жалко, когда умирающий человек думал жить в своей книге, что ещё чаще и крупнее стали слёзы его жены. Ей нужно было живое сердце, а не мертвая книга, которую читают все: чужие, равнодушные и нелюбящие.
III
Книгу стали печатать. Называлась она «В защиту обездоленных».
Наборщики разорвали рукопись по клочкам, и каждый набирал только свой клочок, который начинался иногда с половины слова и не имел смысла. Так, в слове «любовь» — «лю» осталось у одного, а «бовь» досталось другому, но это не имело значения, так как они никогда не читали того, что набирают.
— Чтоб ему пусто было, этому писаке! Вот анафемский почерк! — сказал один и, морщась от гнева и нетерпения, закрыл глаза рукою. Пальцы руки были черны от свинцовой пыли, на молодом лице лежали тёмные свинцовые тени, и когда рабочий отхаркнулся и плюнул, слюна его была окрашена в тот же тёмный и мертвенный цвет.
Другой наборщик, тоже молодой — тут старых не было — вылавливал с быстротою и ловкостью обезьяны нужные буквы и тихонько пел:
Эх, судьба ли моя чёрная,
Ты как ноша мне чугунная…
Дальше слов песни он не знал, и мотив у него был свой: однообразный и бесхитростно печальный, как шорох ветра в осенней листве.
Остальные молчали, кашляли и выплевывали тёмную слюну. Над каждым горела электрическая лампочка, а там дальше, за стеною из проволочной сетки, вырисовывались тёмные силуэты отдыхающих машин. Они выжидательно вытягивали узловатые чёрные руки и тяжёлыми, угрюмыми массами давили асфальтовый пол. Их было много, и пугливо прижималась к ним молчаливая тьма, полная скрытой энергии, затаённого говора и силы.
IV
Книги пёстрыми рядами стояли на полках, и за ними не видно было стен; книги высокими грудами лежали на полу; и позади магазина, в двух тёмных комнатах, лежали всё книги, книги. И казалось, что безмолвно содрогается и рвётся наружу скованная ими человеческая мысль, и никогда не было в этом царстве книг настоящей тишины и настоящего покоя.
Седобородый господин с благородным выражением лица почтительно говорил с кем-то по телефону, шепотом выругался: «идиоты», и крикнул:
— Мишка! — и, когда мальчик вошёл, сделал лицо неблагородным и свирепым и погрозил пальцем. — Тебе сколько раз кричать? Мерзавец!
Мальчик испуганно моргал глазами, и седобородый господин успокоился. Ногой и рукой он выдвинул тяжёлую связку книг, хотел поднять её одною рукою — но сразу не мог и кинул её обратно на пол.
— Вот отнеси к Егору Ивановичу.
Мальчик взял обеими руками за связку и не поднял.
— Живо! — крикнул господин.
Мальчик поднял и понёс.
V
На тротуаре Мишка толкал прохожих, и его погнали на середину улицы, где снег был коричневый и вязкий, как песок. Тяжёлая кипа давила ему спину, и он шатался; извозчики кричали на него, и когда он вспомнил, сколько ему ещё идти, он испугался и подумал, что сейчас умрёт. Он спустил связку с плеч и, глядя на неё, заплакал.
— Ты чего плачешь? — спросил прохожий.
Мишка плакал. Скоро собралась толпа, пришёл сердитый городовой с саблей и пистолетом, взял Мишку и книги и всё вместе повёз на извозчике в участок.
— Что там? — спросил дежурный околоточный надзиратель, отрываясь от бумаги, которую он составлял.
— Неподсильная ноша, ваше благородие, — ответил сердитый городовой и ткнул Мишку вперёд.
Околоточный вытянул вверх одну руку, так что сустав хрустнул, и потом другую; потом поочерёдно вытянул ноги в широких лакированных сапогах. Глядя боком, сверху вниз, на мальчика, он выбросил ряд вопросов:
— Кто? Откуда? Звание? По какому делу?
И Мишка дал ряд ответов:
— Мишка. Крестьянин. Двенадцать лет. Хозяин послал.
Околоточный подошёл к связке, всё ещё потягиваясь на ходу, отставляя ноги назад и выпячивая грудь, густо вздохнул и слегка приподнял книги.
— Ого! — сказал он с удовольствием.
Обёрточная бумага на краю оборвалась, околоточный отогнул её и прочёл заглавие: «В защиту обездоленных».
— Ну-ка, ты, — позвал он Мишку пальцем. — Прочти.
Мишка моргнул глазами и ответил:
— Я неграмотный.
Околоточный засмеялся:
— Ха-ха-ха!
Пришёл небритый паспортист, дыхнул на Мишку водкой и луком и тоже засмеялся:
— Ха-ха-ха!
А потом составили протокол, и Мишка поставил под ним крестик.
1901
***
***