Немного текста

…Цикады трещали в траве. Утреннюю  свежесть сменил полуденный зной. Солнце стояло в зените, но странным  образом давило на землю – низкое и огромное как на закате. Только висело  оно прямо над головой.

Нагретый  воздух дрожал, искажая очертания отдаленных предметов. Если закрыть  глаза, казалось, что не треск цикад, наполняет бытие, а огонь с хрустом пожирает траву, землю, весь окружающий мир.  От жары раскалывалась  голова. Сердце билось тяжело и казалось, что вот-вот встанет. Туника и  брюки были влажны от выступившего пота и липли к телу.

Тихо поскрипывал ворот, витки веревки ложились плотно один к другому. Р-раз,  и два, и три, и… Скрип и стрекотание. Стрекотание. Скрип… Песнь безнадеги.

Он подтянул ведро, поставил  на край колодца. Нагнувшись, отпил воды. В глазах потемнело. Усилием  воли  он удержал меркнущее сознание. Перелил воду в другое ведро и,  пошатываясь, едва переставляя ноги, пошагал… Р-раз, и два, и три, и… Сил почти не оставалось.

Это и хорошо. Когда сил нет, в сон проваливаешься как в бездну. И сны не тревожат – их  просто нет. И зной – этот страшный, установившийся в последние дни зной  – ему в том подмога. Ему не нужны сны - как и многое другое. Он от  многого готов отказаться. Пальцы огрубели от тяжелой работы. Но это и  хорошо – не будет соблазна взять в руки аволу. Такими пальцами он может лишь рвать струны. Играть ему не нужно. Нужно забыть…

Р-раз,  и два, и… он повернул за угол дома и увидел стоявший на земле флаер –  приземлившийся бесшумно, словно сгустившийся из миража. И крепкого,  высокого человека в униформе врача, который завидев его, двинулся навстречу. Человек вырвал из его рук ведро и понес, идя чуть впереди –  по натоптанной, хорошо заметной тропе. Не к дому – дальше, туда, где  на  скудной земле, где раньше даже трава росла редкими  кучками, обнажая  тяжелый грунт, он разбил сад. Розы, ирисы, лилии и жасмин…

Саду нужна вода.

— Ты совсем измучил себя.

Отвечать  не хочется. Он знает все, что  этот человек может ему сказать.  Он  знает, что можно не надрываться, доставая воду с глубины, не носить ее в  руках. Но ему нужна усталость. Может быть даже больше, чем саду вода.  Но все же он отвечает – односложно и скупо:

— Кошмары…

— Опять?

—  Снова, - он посмеивается, видя оторопь и злость на лице друга, наперед  зная, что тот может ему сказать, от вопросов «почему не сказал», до  предложений медикаментов, которые приносят облегчение на ночь или две, и  с которых потом делается только хуже.

Он  говорит это, повторяя то, что было сказано уже не раз, видя в этом  насмешку судьбы. Круг цикла, который ему не разомкнуть. И что скрывать –  он смирился. Ему придется закатывать камень на вершину горы раз за  разом, и каждый раз камень будет срываться вниз. Он усмехается, слыша  привычное:

— Почему ты не сказал?

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, - предлагает, срывая сухую травинку и катая ее в руках.

— Ты невозможен, - говорит медик.

— Я знаю…

Это – констатация факта, он действительно знает…

Разговор  не клеится. Может быть потому, что навещая его, медик приезжает к  кому-то другому. А он не виноват, что у него с тем парнем на двоих одно и  прошлое и память. Только тот, второй где-то отстал, споткнулся и  затерялся. Его нет. И воскреснуть ему он не позволит.

Они  молчат, вдвоем сидя на одной скамье, упрятанной под навесом. И навес, и  скамью он тоже делал сам, пользуясь самыми примитивнейшими из  инструментов, потратив почти неделю там, где можно было обойтись  считанными часами.

Безумец… Он – безумец и принял это.

Подняв  голову, он смотрит на то, как стремительно уменьшается солнце, словно  взлетает – из низкого зенита в высокий зенит. К стрекоту цикад  добавляется шорох травы. Закрыв глаза он принюхивается… Воздух… у воздуха едва заметно меняется аромат. Значит – скоро. Очень скоро придут  и ливни.

Медик кладет поверх его руки свою ладонь. Забота. Но как же она нервирует.

—  Со мной все будет в порядке, - он произносит это как обещание. Может  быть чуть-чуть раздраженно. Повторяет эти слова не первый раз.

С  ним до сих пор все было в порядке. Он держался от визита до визита. Он  даже не пил – вино, как транквилизаторы и снотворное облегчения не  приносило. Помогал только тяжелый, изматывающий физический труд. Об этом  он тоже говорил медику не единожды.

— Ты стал похож на тень самого себя.

— Ты уже говорил. Забыл об этом?

И  снова молчание… Стрекот, шуршание и редкие, вспугнутые вздохи крон  деревьев далекого сада. Впрочем, какой он далекий – три – четыре сотни  некрупных шагов, там, за овражком, в которое превратилось русло  некрупной, по жаре пересохшей речушки.

Тот  сад зелен и свеж – оросительная система исправно подает деревьям воду. И  трава там зеленая – настолько, что больно смотреть. Это он – безумец,  изматывает себя, отвергая все достижения цивилизации, чтобы не дать  своему маленькому саду засохнуть.

— Ладно, - произносит он, первым не выдержав этого молчания. – Говори, зачем пришел. Что стряслось?

— Почему стряслось?

—  Ты приезжал полторы недели назад, Вероэс. Неужели я так плохо выглядел в  тот день? Или соседи нажаловались, что я доставляю им неприятности? Чем  объяснить твой внеплановый визит? Мы же договаривались – раз в месяц.  Чаще не стоит.

Он зло насмешничает. Соседей тут на всю округу – семей пять. И он давно отвадил всех желающих  залезть к себе в душу. Еще с десяток домов стоят на консервации.Впрочем, оно и понятно, местность здесь довольно унылая. Это – не  центральные оживленные улицы. В таких местах селятся те, кому дорога  тишина.

— Дело не в тебе, - голос  медика звучит довольно тихо, – я не хотел говорить, но… Он вернулся на  Рэну. Приехал с женой и детьми. Насовсем.

Солнце дрожит и вдруг начинает раскачиваться в небе, как на качелях.

И не нужно ничего пояснять – сразу понятно, кто этот «он»… Сердце сжимается… дети…

— Детей трое?

— Двое. Девочка и пацан.

— Вер… я хочу их увидеть…

Почему-то  голос срывается и звучит почти просящее. Он цепляется пальцами в дерево  скамьи, пытаясь удержаться – не упасть и не улететь в открытый космос.

—  Увидишь. Так уж получилось, он приобрел дом с тобой по соседству. Вон  тот, в два этажа за оврагом. Я и пришел предупредить. Справишься или  тебе оставить лекарства?

Он отчаянно мотает головой, потом кивает.

— Оставь. Я попытаюсь справиться, но ты оставь на всякий случай…

Он не помнит, как проходит день… но в ожидании.

В  дом он заходит после заката - грязным и просоленным. Снимает одежду,  стирает ее руками, моется сам, одевается после в чистое, в лучшее из  того, что у него есть. Ему давно не было небезразличным, как он  выглядит. Теперь вдруг стало важным. Но не у кого спросить, а зеркал в  доме нет.

Забыв про ужин, он долго  смотрит на то, как сгущаются сумерки, как за оврагом, в доме, бывшем  прежде пустым, загорается свет. Тот дом как магнит. А в груди тяжело.  Будто вместо сердца – кусок железа, который готов проломить грудную  клетку. И он идет, как жертва колдуна, не в силах противиться зову.  Сначала – до границ своего участка, потом по легкому, перекинутому через   пересохшую речушку мосту – в чужие владения.

Останавливается, приникает щекой к шершавой коре раскидистой груши и долго смотрит, как  на освещенной веранде, предоставленные сами себе играют дети. Девочка и  мальчик, и оба – огненно – рыжие…