ГолЬ und голЪ

Нотабень первая.

Показалось любопытным как Чехов в «Степи», первом своём «настоящем» тексте, выстраивает переднюю часть сцены-коробки.

Начало:
«Из N., уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром выехала и с громом покатила по почтовому тракту безрессорная, ошарпанная бричка, одна из тех допотопных бричек, на которых ездят теперь на Руси только купеческие приказчики, гуртовщики и небогатые священники. Она тарахтела и взвизгивала при малейшем движении; ей угрюмо вторило ведро, привязанное к ее задку, — и по одним этим звукам да по жалким кожаным тряпочкам, болтавшимся на ее облезлом теле, можно было судить о ее ветхости и готовности идти в слом».

А вот – Гоголь, «Мёртвые души»: «бричка,в которой ездят холостяки, которая так долго застоялась в городе и так, может быть, надоела читателю, наконец выехала из ворот гостиницы...»; ещё разок: «...Еще много пути предстоит совершить всему походному экипажу, состоящему из господина средних лет, брички, в которой ездят холостяки, лакея Петрушки, кучера Селифана и тройки коней, уже известных поименно...»

Отличие «бричек», не беря в расчёт степени «обшарпанности», в «исключительности» назначения: У Чехова она, пожалуй, та самая, Чичиковская, из тех, из «допотопных», из тех, что «на Руси», с одним «но», заключонном в словечке «только». Но и это словечко минутой позже рассыпается прахом, смешиваясь с дорожной пылью:
«В бричке сидело двое N-ских обывателей: N-ский купец Иван Иваныч Кузьмичов, бритый, в очках и в соломенной шляпе, больше похожий на чиновника, чем на купца, и другой — отец Христофор Сирийский, настоятель N-ской Николаевской церкви, маленький длинноволосый старичок в сером парусиновом кафтане, в широкополом цилиндре и в шитом, цветном поясе».

Возможно (читатель только вступил на зыбкую почву текста), что отец настоятель попадает в раздел «небогатых священников», однако купец здесь явно не по чину, спутать его с купеческим приказчиком и тем паче с гуртовщиком – нанести оскорбление.
Словом, что-то тут не так.

Впрочем, персонажи нетаковости не замечают: «Первый о чём-то сосредоточенно думал и встряхивал головою, чтобы прогнать дремоту; на лице его привычная деловая сухость боролась с благодушием человека, только что простившегося с роднёй и хорошо выпившего; второй же влажными глазками удивленно глядел на мир божий и улыбался так широко, что, казалось, улыбка захватывала даже поля цилиндра; лицо его было красно и имело озябший вид. Оба они, как Кузьмичов, так и о. Христофор, ехали теперь продавать шерсть. Прощаясь с домочадцами, они только что сытно закусили пышками со сметаной и, несмотря на раннее утро, выпили... Настроение духа у обоих было прекрасное».
Путешествие с целью торговлишки бараньей шерстью началось. Ничего не напоминает?

А припомним-ка похождения Чичикова в таможенной службе, - с чем он там дело имел: «… Условия были заключены, и общество приступило к действиям. Действия начались блистательно: читатель, без сомнения, слышал так часто повторяемую историю об остроумном путешествии испанских баранов, которые, совершив переход через границу в двойных тулупчиках, пронесли под тулупчиками на миллион брабантских кружев. Это происшествие случилось именно тогда, когда Чичиков служил при таможне.

 Не участвуй он сам в этом предприятии, никаким жидам в мире не удалось бы привести в исполнение подобного дела. После трех или четырех бараньих походов через границу у обоих чиновников очутилось по четыреста тысяч капиталу».

А что осталось Чичикову в результате краха консорциума?

«… Удержалось у него тысячонок десяток, запрятанных про черный день, да дюжины две голландских рубашек, да небольшая бричка, в какой ездят холостяки, да два крепостных человека, кучер Селифан и лакей Петрушка, да таможенные чиновники, движимые сердечною добротою, оставили ему пять или шесть кусков мыла для сбережения свежести щек – вот и всё».

Вот и всё?

А Русь, а путешествие по ней, пост-допотопной? Картина!

«Когда бричка проезжала мимо острога, Егорушка взглянул на часовых, тихо ходивших около высокой белой стены, на маленькие решетчатые окна, на крест, блестевший на крыше… За острогом промелькнули черные, закопчённые кузницы, за ними уютное, зеленое кладбище, обнесенное оградой из булыжника; из-за ограды весело выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишневых деревьев и издали кажутся белыми пятнами… А за кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный дым большими клубами шел из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых к земле, и лениво поднимался вверх. Небо над заводами и кладбищем было смугло, и большие тени от клубов дыма ползли по полю и через дорогу. В дыму около крыш двигались люди и лошади, покрытые красной пылью... За заводами кончался город и начиналось поле. Егорушка в последний раз оглянулся на город, припал лицом к локтю Дениски и горько заплакал...»

Это и есть задник сцены-коробки, и выписан он презатейливо: острог с солдатами охраны, закопчённые кузницы, оксюморонно весёлое, уютное кладбище, дымящиеся кирпичные заводы, клубы дыма, красная пыль на людях и лошадях… На всём.

Мрачная красная пыль.

И по ней-то всплакнул мальчик Егорушка, которого, «с разрешения дяди и с благословения о. Христофора», везут «куда-то поступать в гимназию». Верно, чтоб выучившись, сделался коллежским советником, потому матушка Егорушки, родная сестра купца Кузмичова, «любившая образованных людей и благородное общество», была вдовой всего лишь коллежского секретаря.

Коллежские советник и секретарь – это полковник и штабс-капитан в пехоте. Разница существенная.
Ну да Бог с ними со всеми – с коллежскими и благородными. И с мальчиком, главным, собственно, героем текста.

Зачин забавен – параллельностью некой, очевидной и едва ли не постмодернистской. Он намекает, обещает и… обманывает. Ноги у «Степи» такие же бледно-волосатые, как и у входивших в моду декадентов. Из «всего» Гоголя осталась только голь.

Не будет в этом тексте ни нового Чичикова, ни новейших похождений «Наполеонова» наследника. Голая, вымученная бессобытийность с набором олицетворений (природы). И тем не менее, с неё Чехов стал если не «новым Гоголем», то уж точно «преемником Ивана Тургенева и графа Толстого».

На Руси так говорят: замах на рубль, удар на копейку. Впрочем, денег-то как раз Чехов на «Степи», въехав на ветхой бричке в «большую литературу», подзаработал. Может быть, не мене, чем ПалВаныч Бонапарт.

И ведь умён был пенсненосный: «Степь» хвалили со всех журнальных скамеек, прочили автора в романисты, а он хмыкнул, тяпнул шимпанзятины и послал всех хвалебщиков в театр. Кого на сцену, кого в зрительский зал. Такая вышла пиеса.

***

Нотабень другая.

Отрывок из «Степи» преподают в нашей, современной, начальной школе, в четвёртом классе. Дети зевают, морщатся на мутную Чеховскую пыль, поднятую дурной бричкой, и на третий день забывают. Пройдено, проверено. Год тому. Для чего так, одному дико-минобразу известно. И мне. Я думаю – для привития отвращения к русской литературе, в которой, как на грех, полным полно текстов, к восприятию которых ребёнок девяти лет от роду куда как более «приспособлен». Что "думает" дико-минобраз, попугаи по джунглям во всеуслышанье таят.