Таянье Тайны

Александр Пушкин, в «Романе в письмах» (1828 год): «Не любить деревни простительно монастырке, только что выпущенной из клетки, да 18-летнему камер-юнкеру. Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит переднюю, заглядывает в девичью, а сидит у себя в кабинете. <…> Звание помещика есть та же служба. Заниматься управлением 3-х тысяч душ, коих всё благосостояние зависит от совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши».

Ключевые слова: порядочный человек и служба.

А.Фет, на письме к Л.Толстому (1863 год): «Не в том беда, что наше дворянство утратило сословные права, а в том, что оно ничего не хочет знать, кроме минутной прихоти, хотя бы на последний грош. <…> У всех нас потомственная и, так сказать, обязательная земля-кормилица под ногами, но мы не только не хотим трудиться на ней, но не хотим даже хладнокровно обсудить условий, при которых земледельческий труд возможен».

Ключевые слова: минутная прихоть и обсудить. 

М.Салтыков (Щедрин), в журнале «Современник» (1863 год), в отлуп Фетовскому предложению к читающей публике «обсудить вопросы» земледельческого труда (см. серию очерков «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство»), по Пушкину – службы порядочного человека, бывшего ещё за пару лет до того помещиком: Литература, - объявил г-н Салтыков, - «разрабатывает общие вопросы жизни, а не четвертаковые».

Ключевые слова: общие вопросы и жизньпо литературе, т.е. обсуждать нечего.

Следует отдать должное выпускнику того же Лицея, где учился в своё время Пушкин, г-ну Салтыкову: формула у него вышла сбитая, ёмкая, загляденье, а не формула. Но вот что вывел я из своей жизни: иная формула сродни пятисоттысячной купюре девяностых ХХ века: по числу нолей вроде деньги, а на деле пшик, и на четвертак в базарный день не вытянет.

***

К сути. 33 года минуло с Болдинской осени Пушкина, с «Повестей покойного Белкина» и оставления начатой было «Истории села Горюхина», всего 33 года, а дворянин, недавний чиновник, дослужившийся до генеральского по гражданскому ведомству звания (действительный статский советник), объявляет кредо «истинного литератора» – русского литератора, и оно, это кредо, заключается в том, что литератор и в целом «литература» («мы», непременно «мы» как суккуб «Я») «разрабатывает общие вопросы жизни», разрабатывает, а значит определяет, определяет, значит контролирует соответствие «жизни» своим разработкам, а контролируя, одних – верных – награждает, других – слабых бунтовщиков – подвергает остракизму и более и жостче и страшнее наказует. Очеркну: г-н Салтыков, ступив на стезю человеколюбия и человековедения, страшно не любил, стеснялся даже и сердился до гнева когда к нему, из почтения к заслугам и чинам, или просто в шутку обращались «ваше превосходительство». Отчеркну ещё: будучи, бесспорно, человеком умным, г-н Салтыков не мог не сознавать, что стянув с себя один вицмундир, скинув одну шинель, он тут же влез в вицмундир и шинель другие, но всё того же парадоксального кроя. Отчеркну в третий раз: признавая фактом наличие действительных и действующих в государстве властей (монархия), г-н Салтыков выводил власть литератора и «литературы», власть над умами и душами, из рамки светского – пускай временно, до поры, однако так; а, выведя «литературу» и себя в ней (или во главе её) из пределов светского, г-н Салтыков не мог не сознавать, что создаёт новую «церковь», новую «религию», и в них, в новых «церкви» и «религии» место его и мундир – хламида Великого инквизитора, в парадных случаях – одеяние кардинала, а может статься, и самого Папы. Папы во главе формируемой армии новых чиновников, новых иезуитов и доминиканцев, новых инквизиторов, той армии, нашествия которой с Запада опасался Достоевский (см.: «Дневник писателя»). Армия эта, выйдя «из “Шинели” Гоголя», зашла с тыла, явилась точно Голем новой лепки, из сакрального на ту пору – из Литературы. Явилась как секта является из тела ортодоксальной религии. Над её пока ещё нестройными рядами реяло знамя, давно уже человечеству известное, с хлёсткой формулой из преамбулы к французской Конституции от 1791 года: «Больше нет ни дворянства, ни пэров, ни различий по рождению, ни различий по классу, ни феодального строя, ни родовых законов, ни рыцарского класса… никакого другого превосходства, кроме того, которым обладает чиновник при исполнении своих функций…»

Новый чиновник – определяющий и насаждающий «общие вопросы». Инквизиция страны святых чудес, этим, собственно, и занималась; вопросы «четвертаковые» – живьём жечь или придушить из гуманизма – решала власть светская. Ну, по видимости было именно так.

Повторю: иная формула сродни пятисоттысячной купюре девяностых прошлого века: по числу нолей вроде деньги, а на деле пшик; и обходится эта формула людям в такую цену – цену крови, голов, душ и жизней, что не всякий, ой не всякий карман вытянет. 

Потому это цена преисподней.

***

Великий инквизитор жил двойной жизнью: казался – слугой Бога и Церкви, с изнанки был слугой Сатаны и Ада. Что же новые люди, те самые, в искании которых Иван Карамазов явился в Скотопригоньевск, да отчего-то искать их там и забыл? Новые настолько, что казались верноподданными и человеколюбцами, а с изнанки…

С изнанки – начать желали с антропофагии. Если, конечно, хоть на мгновенье поверить джентльмену-приживальщику, из бывших помещиков-белоручек – ну, по видимости таковому.

Примечания:

См. Пушкин. «Родословная моего героя». «Геральдический лев» против «демократического копыта». 

Н.Эйдельман. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. С. 43: «После 1825 года Пушкин, много размышляя о нравственных, внутренних переменах в людях и “состояниях”, постепенно меняет отношение к дворянской вольности. В одном из отрывков, условно называемых “О дворянстве” (30-е годы), он пишет: “Чем кончится дворянство в республике? Аристократическим правлением. А в государствах? Рабством народа a = b” (XII, 206). Под “республиками” Пушкин здесь подразумевает разные типы представительных правлений; “государство” – абсолютная монархия. В 1822-м Пушкин ещё полагал, что “b” (то есть рабство) лучше, чем “а” (власть аристократии), так как оставляет перспективу, “выход в будущем”. В 1830-х годах, продолжая порицать “гордые замыслы Долгоруких”, он не без сожаления рассматривает “уничтожение дворянства чинами” “падение постепенное дворянства” в связи с правлением Петра и Анны». 

Ю.Лотман: «Конец наполеоновской эпохи и наступление после июльской революции 1830 г. буржуазного века воспринимались разными общественными течениями как конец огромного исторического цикла. Надежды на новый исторический век вызывали в памяти образы раннего христианства. В 1820-е гг. Сен-Симон назвал свое учение “новым христианством”. В таком ключе воспринималось учение Сен-Симона и русскими читателями. В 1831 г. Чаадаев под влиянием июльской революции писал Пушкину, связывая воедино катастрофу старого мира и явление нового Христа: “У меня слезы выступают на глазах, когда я всматриваюсь в великий распад старого [общ<ества>], моего старого общества. <…> Но смутное предчувствие говорит мне, что скоро появится человек, который принесет нам истину веков. Может быть, вначале это будет некоторым подобием политической религии, проповедуемой в настоящее время Сен-Симоном в Париже…”»